Билл Клинтон - Моя жизнь

Шестого января Никки и ее подруга-гаитянка Элен посадили меня на поезд, следующий в Прагу, один из красивейших городов Европы, еще не оправившийся после подавления в 1968 году советскими войсками «Пражской весны» — возглавляемого Александром Дубчеком движения демократических реформ. Я получил приглашение остановиться у родителей Яна Кополда, с которым мы играли в баскетбол в Оксфорде. Кополды оказались приятными людьми, чьи судьбы тесно переплелись с судьбой современной Чехословакии. Отец г-жи Кополд, работавший главным редактором коммунистической газеты Rude Pravo , погиб, сражаясь с нацистами в годы Второй мировой войны. Его именем назван один из мостов в Праге. Супруги Кополды были учеными и горячими сторонниками Дубчека. Г-жа Кополд показывала мне город днем, когда остальные члены семьи были на работе. Они жили в прекрасной квартире в современном высотном доме, из окон которой открывался чудесный вид на город. Меня поселили в комнате Яна. Я был настолько потрясен всем увиденным в Праге, что вставал по три-четыре раза за ночь, чтобы просто полюбоваться линией горизонта.

Кополды, как и все чехи, с которыми мне довелось познакомиться, твердо верили, что смогут вернуть свободу. Они заслуживали ее, как и любой другой народ на земле. Это были умные, гордые и решительные люди. Проамериканские настроения были особенно сильны среди молодых чехов. Они поддерживали действия нашего правительства во Вьетнаме только потому, что мы, в отличие от Советов, выступали за свободу. Г-н Кополд однажды сказал: «Даже русские не могут вечно игнорировать законы исторического развития». Он был совершенно прав. Двадцать лет спустя «бархатная революция» Вацлава Гавела возродила надежды «Пражской весны».

Через десять месяцев после того, как я расстался с Кополдами и вернулся в Оксфорд, я получил от них письмо, написанное на простом листе белой бумаги. Текст, заключенный в черную рамку, гласил: «С безмерной скорбью извещаем друзей о том, что 29 июля в университетской клинике города Смирна, Турция, в возрасте двадцати трех лет умер Ян Кополд... Долгое время он мечтал увидеть то, что осталось от греческой культуры. Неподалеку от Трои он упал с большой высоты и скончался от полученных травм». Мне очень нравился Ян с его веселым характером и необыкновенным умом. Когда мы познакомились, он переживал внутренний конфликт: его сердце разрывалось между любовью к Чехословакии и любовью к свободе. Жаль, что он не дожил до того дня, когда смог бы соединить в своей душе эти два чувства.

После шести дней, проведенных в Праге, я сделал остановку в Мюнхене, чтобы вместе с Руди Лове принять участие в местном карнавале — «фашинге», после чего вернулся в Англию с новой верой в Америку и демократию. Я понял, что, несмотря ни на что, моя страна по-прежнему оставалась маяком для людей, недовольных властью коммунизма. По иронии судьбы, когда я баллотировался на пост президента в 1992 году, республиканцы пытались обратить эту поездку против меня, заявив, что в Москве я водил компанию с коммунистами.

В новом семестре я вновь занялся изучением политики, включая значение научных теорий для стратегического планирования, проблему превращения армии, созданной на основе воинской повинности, в армию, формируемую на добровольной основе, от Наполеона до Вьетнама и проблемы взаимоотношений США с Китаем и Россией. Я читал работы Германа Кана о возможностях развязывания ядерной войны, различных уровнях разрушения и действиях после нанесения удара. Его идеи очень смахивали на идеи доктора Стрейнджлава [24] Бывший нацистский ученый, персонаж одноименной комедии режиссера С. Кубрика о приближающейся ядерной войне между СССР и США и об отчаянных попытках миролюбивого американского президента спасти положение, после того как безумный американский генерал отправил самолеты с ядерным оружием бомбить СССР (1964). — Прим. ред. и казались неубедительными. Как я отметил в своем дневнике, «то, что произойдет после обмена ударами, вряд ли можно будет втиснуть в какую-либо научную систему или аналитическую модель».

В ту пасмурную английскую зиму меня поддерживал нескончаемый поток писем и открыток из дома. Мои друзья находили работу, женились, устраивали свою жизнь, и это выглядело совсем неплохо после всех моих переживаний, связанных с Вьетнамом.

С мартом и приходом весны мое настроение несколько улучшилось. Я читал Хемингуэя, посещал консультации и общался с друзьями, в том числе новыми. Из колледжа Рида, штат Орегон, в Оксфорд приехала Мэнди Мерк — сверхэнергичная, высокоинтеллектуальная женщина. Она единственная из моих знакомых по Оксфорду американок могла дать фору британским подругам в искусстве вести непринужденную беседу. Кроме того, это была первая настоящая лесбиянка, с которой мне довелось познакомиться. Март стал выдающимся месяцем — в смысле того, что я узнал о гомосексуализме. Пол Париш также открылся мне и признался, что очень боится превратиться в изгоя общества. На его долю выпало много страданий. Теперь он живет в Сан-Франциско и, по его словам, ведет «безопасную и законопослушную» жизнь. Мэнди Мерк осталась в Англии и стала журналисткой и защитницей прав сексуальных меньшинств. В те весенние дни ее добродушные шутки не раз поднимали мне настроение.

Однажды вечером Рик Стернс сразил меня наповал, сказав, что я не гожусь для политики. Он заявил, что меня, как и Хьюи Лонга, отличает потрясающий южный политический стиль, но Лонг был политическим гением, знавшим, как получить власть и на что ее употребить. Я же, по его мнению, был больше склонен к литературной деятельности и должен был стать писателем, поскольку писал лучше, чем говорил, а кроме того, для политики мне не хватало жесткости. Множество людей все эти годы считали точно так же. Рик, действительно, был недалек от истины. Я никогда не стремился к власти ради власти, однако, когда на меня нападали, обычно проявлял достаточную жесткость, чтобы выстоять в схватке. Кроме того, я не был уверен, что смогу добиться успеха в какой-то другой области.

В начале 1970 года, получив пленку с записью разговора Джеффа Дуайра с полковником Холмсом и большой призывной номер, я пребывал в уверенности, что освободился от обязательств, связанных с ROTC, и могу не опасаться быть призванным на военную службу как минимум до конца года. Отсрочка открывала передо мной две возможности: остаться в Оксфорде на третий год обучения, предусмотренный стипендией Родса, или поступить на юридический факультет Йельского университета, если, конечно, меня туда примут.

Мне очень нравился Оксфорд, возможно, даже слишком, но я опасался, что, если останусь там на третий год, то вполне могу погрязнуть в болоте приятной и бесцельной университетской жизни, после чего в конце концов в ней разочаруюсь. Мое отношение к войне делало перспективы политической карьеры довольно сомнительными, но мне все же хотелось вернуться домой, в Америку, и попробовать свои силы в этой области.