Суад Мехеннет - Мне сказали прийти одной [litres]

Также я встретила мигрантов, которые жили под властью ИГИЛ, и им это нравилось. Мы с моим коллегой Уильямом Бутом разговаривали с одним молодым человеком, который, по его словам, был из халифата. «По исламским законам жить хорошо», – сказал он. Мы с Биллом переглянулись и спросили, почему же тогда он уехал. «Из-за возможностей найти хорошую работу», – ответил парень, добавив, что он по-прежнему общается с людьми, оставшимися дома.

Мы с Биллом несколько часов бродили по железнодорожным вокзалам, пытаясь поговорить с как можно большим числом людей. На центральном вокзале Вены мы нашли группу иракцев, которые сидели, скрестив ноги, на одеяле, расстеленном около лестницы.

Я узнала иракцев по их акценту. Среди беженцев они составляли одну из самых значительных групп. Один мужчина показывал другому что-то на своем смартфоне.

– Илла тахин, – сказал он. – Вот что мы должны с ними всеми сделать.

«Илла тахин» по-арабски означает «стереть их в пыль». Эти слова были лозунгом шиитского командира по имени Айюб аль-Рубайе, известного под своим военным именем как Абу Азраэл. Он мелькал в новостях в августе 2015 года, когда в Интернете появилось видео, где он срезал плоть с обгоревшего тела якобы боевика ИГИЛ. «ИГИЛ, вот ваша судьба – мы вас нарежем как шаверму!» – заявлял он на видео. Многие шиитские боевики, преданные иракскому правительству, обвинялись в жестокостях и серьезных нарушениях прав суннитов в Ираке, что они считали частью своей широкомасштабной войны против ИГИЛ.

Мужчины буквально набросились на пластиковые тарелки с рисом, цыпленком и салатом, которые им выдали на одном из пунктов раздачи питания. Я подошла к ним и поздоровалась:

– Ас’салям алейкум!

Они выглядели удивленными.

– Боже, а я и не думал, что вы понимаете по-арабски, – сказал один из них. – Я думал, вы из Индии или Пакистана.

Я объяснила, кто я такая, и спросила, откуда они. Они нервно посмотрели друг на друга. Один заявил, что он из Мосула и они бегут от ИГИЛ.

– Ваш акцент больше похож на южные диалекты, – сказала я. – Так говорят в Басре или в Умм-Касре.

– Вы были в Басре? – спросил один из них.

Я кивнула и сказала, что в 2003 году провела в Ираке несколько месяцев.

– Так откуда же вы на самом деле? – спросила я.

Двое более старших мужчин отвели меня в сторону и начали рассказывать историю, которая, как я понимала, никак не могла быть правдой. Это была запутанная сказка о том, как они последнее время жили в Мосуле. Но по крайней мере они подтвердили, что они из южной части Ирака и что они шииты.

Немного послушав, я посмотрела одному из них прямо в глаза:

– А не может так быть, что вы, ребята, из иракской армии или вообще какие-нибудь боевики?

Один из мужчин приложил палец к своим губам, показывая, что я не должна говорить об этом так громко.

– Почему? – спросила я.

– Потому что люди из других групп тоже здесь.

Другая группа мужчин заявила, что они только что бежали из Фаллуджи. У одного было свежее пулевое ранение. Когда я спросила, чем они зарабатывают на жизнь, один из них ответил: «Службой в армии». Его друг злобно посмотрел на него и исправил его ответ. «Мы все водители», – сказал он.

Через пару дней освещения ситуации с беженцами я была уверена, что впереди еще множество проблем с обеспечением безопасности. Тем временем во многих странах пышным цветом расцветала исламофобия, и у меня, и у моих друзей-мусульман было такое ощущение, что часть мусульманского сообщества также становится более религиозной, консервативной и даже экстремистской. Эти две тенденции так переплелись, что их было невозможно отделить друг от друга. Как мне казалось, чем сильнее мусульмане чувствовали себя чужими в Европе, тем сильнее они отрывались от нее на самом деле, еще глубже погружаясь в свою веру и критикуя культуру большинства. Я вспоминала, как, когда мне было пятнадцать-шестнадцать лет, я, разозленная расизмом и насилием по отношению к мусульманам в Германии, хотела в знак протеста носить хиджаб. Родители разговаривали со мной об этом. «Ты злишься», – сказали они и объяснили, что ярость – это не слишком хорошая причина для того, чтобы удариться в религию.

А теперь в Европу хлынул поток людей, которые не прошли суровой проверки служб безопасности. Была и большая проблема с их ожиданиями новой жизни и с тем, что они будут делать, когда их ожидания столкнутся с реальностью.

В пятницу 13 ноября в Париже и его северном пригороде Сен-Дени произошла серия терактов. Одиннадцать человек, среди которых некоторые сражались в Сирии и было по крайней мере двое иракцев, воспользовавшихся поддельными сирийскими паспортами, чтобы попасть с волной беженцев в Европу, напали на стадион «Стад де Франс», концертный зал «Батаклан», а также расстреляли посетителей нескольких ресторанов. Всего погибли 130 человек.

Большинство террористов были сыновьями марокканских иммигрантов из Франции или Бельгии, и я очень хотела узнать, почему они стали радикалами. Почти все нападавшие задерживались французской полицией за торговлю наркотиками и кражи. Короче говоря, это были настоящие бандиты.

Особенно меня интересовала фигура Абдельхамида Абауда, одного из организаторов нападений. Он провел некоторое время в Сирии, но вернулся в Европу, несмотря на то что власти его разыскивали. Абауд вырос в брюссельском районе Моленбек-Сен-Жан, он был старшим сыном в семье марокканских иммигрантов. В юности Абауда исключили из школы, он был членом банды и начал свою карьеру с небольших правонарушений. С 2006 по 2012 год он отбыл несколько коротких тюремных сроков. Как позже рассказывал его отец следователям, после последнего выхода из тюрьмы Абауд изменился. Он отпустил бороду, перестал слоняться по окрестностям со своими друзьями и пообещал отцу, что в тюрьму больше не сядет.

Вместо этого он отправился в Египет, чтобы изучить арабский, а потом – в Сирию, чтобы, как он говорил оставшимся дома друзьям, «помочь невинным». В конце 2013 года он вернулся в Моленбек. Бельгийские власти следили за Абаудом, но несколько месяцев спустя он вернулся в Сирию и в то государство, которое называл «халифатом», прихватив с собой тринадцатилетнего брата.

Я спрашивала себя, что могло произойти не только с этим молодым человеком, но и с его семьей, если он выбрал для себя такой путь. После терактов в Париже я какое-то время провела в Моленбеке, и со стороны казалось, что у Абауда было множество возможностей устроить свою жизнь. Его отцу принадлежал бизнес по импорту одежды из Марокко, и этот бизнес давал неплохой доход. Абауд посещал частную школу. Но в семье его родителей были проблемы. Абауд был ближе со своей матерью, чем со отцом. По данным источников из разведки, Абауда угнетала и злила та жизнь, которую вел его отец, и постоянные драки дома.