Сева Новгородцев - Интеграл похож на саксофон

Губернатор Пицарро получает донесение: в Севилью направляется с инспекцией министр дон Фернандо — до Мадрида дошли слухи о том, что в тюрьме находятся узники, брошенные туда по политическим мотивам. Чтобы успеть скрыть главное из своих преступлений, Пицарро приказывает Рокко этой же ночью тайно убить самого опасного узника (то есть Флорестана), но Рокко отказывается это сделать, осуществление смертных приговоров не его обязанность. Тогда Пицарро велит, чтобы Рокко вырыл узнику могилу, а убьет его он сам. Этот разговор подслушивает Леонора, которая намерена любой ценой спасти несчастного, чьего имени она пока не знает.

Марселина упрашивает отца разрешить заключенным короткую прогулку в честь именин короля. Узники блаженно дышат свежим воздухом и молятся Богу о своем освобождении. Леонора всматривается в их лица, но Флорестана среди них нет. Внезапно появившийся Пицарро яростно приказывает увести заключенных в камеры.

Флорестан томится в темном подземелье. Он чувствует, что дни его сочтены, но уверен, что поступил правильно, восстав против несправедливости. В лихорадочном бреду ему мерещится небесный ангел в образе любимой Леоноры.

Рокко и Леонора спускаются в подземелье, чтобы вырыть обреченному могилу. Леонора из жалости дает едва шевелящемуся страдальцу воду и хлеб, но не может разглядеть его лица: в застенке слишком темно. Появляется Пицарро с кинжалом. Флорестан напоследок бросает ему в лицо обличительные слова, и Леонора наконец понимает, кто такой этот узник. В решительный момент она бросается между убийцей и жертвой, направляя на Пицарро пистолет и называя свое настоящее имя. В этот момент сверху звучат фанфары, возвещая о приезде в крепость министра. Пицарро понимает, что скрыть следы преступления уже не удастся, и спешит наверх.

Леонора и Флорестан счастливы, что вновь оказались вместе. Они выходят на площадь к ликующему народу. Злодеяния Пицарро разоблачены, политические узники выпущены на свободу. Рокко рассказывает министру о доблести Леоноры, спасшей своего супруга. Дон Фернандо радостно удивлен, ведь Флорестан — его давний друг. Леонора снимает цепи с рук Флорестана, и народ славит супружескую верность, способную совершать подвиги.

После лекции на сцену вышел худой мужчина, певший басом, и полная женщина, сопрано, — Рокко и Леонора. Они принялись за рытье могилы для обреченного, в виде оперного дуэта.

— Копай скорей! — гудел шмелем бас. — Копай проворней!

— Ты не найдешь меня покорней! — отвечала ему тонким голосом сопрано, колыхая фигурой.

— Копай скорей, ведь он придет!

— Я не устану от забот!

На этом месте я понял, что до оперного искусства не дорос, и поплелся восвояси домой. На остальные лекции абонемента я не ходил и на приобщении к высокой культуре поставил крест.

Сорок лет спустя в Лондоне знакомые богатеи пригласили нас в Альберт-холл на оперу Бетховена. Название, насколько помню, было другое — «Леонора». Мне поначалу показалось, что и сама опера совершенно другая. Это было тончайшее произведение, наполненное смыслом и жизнью, а хор узников поразил красивейшей гармонией и многоголосием.

Пусть не сразу, но все-таки дозрел я до Бетховена.

В 1965 году в Ленинграде молодой человек, который сидел на сцене с золотым саксофоном, имел карманные деньги, свою комнату, приятные манеры и был собой не урод — вполне мог рассчитывать на внимание и взаимность.

Была у меня девушка Лида, приезжавшая по субботам в конце танцевального вечера в ДК Горького, в зал она обычно не заходила, а ждала внизу, на лестнице. У Лиды была точеная фигура, она любила конфеты и свою кошку.

В один из вечеров мы выступали с концертом-лекцией в ДК Кирова на Васильевском острове. На подходе к служебному входу меня остановила красивая брюнетка с подругой. «Молодой человек, — сказала она, — давайте я буду вам сестрой, я на вас похожа. Я понесу вам какой-нибудь инструмент». Я дал ей кларнет в футляре.

После лекции были танцы, брюнетка ходила мимо сцены, бросая взоры. Потом поехали вместе на троллейбусе, познакомились. Ее звали Галя. Галя Бурханова. Я пригласил Галю в гости. Она пришла. Я развлекал ее беседой, рукам волю не давал, и Галя осталась. В жизни джазмена всякое бывает. Однако перед Лидой было совестно.

В субботу после игры я быстро сложил саксофон, схватил пальто, шляпу и пошел вниз, к Лиде. Лида, как обычно, была на лестнице у входа. Тут же рядом, сверкая глазами, стояла и Галя. Положение получилось ужасное, судьба как будто платила мне за измену. Пришлось объяснять Гале, что я ее не ждал, что у меня с Лидой старая договоренность.

Красавица, набивавшаяся мне в сестры, была глубоко уязвлена. Оскорбленная гордость не давала ей покоя. По ее просьбе подруга три дня следила за мной, докладывая о всех встречах и перемещениях. Потом были встречи и объяснения, любовь по-итальянски, со страстью и скандалами. Лиду пришлось оставить.

По типу лица, фигуры и личности Галя, скорее всего, напоминала молодую Джину Лоллобриджиду — высокие скулы, жгучие черные зрачки на голубых белках, напор, нерушимая уверенность в себе. Галя носила белую шубу из тонкорунной овцы с большими деревянными пуговицами и совершенно гипнотизировала скопления людей. Она могла подойти к любой очереди и встать первой, победно, не прячась. Не помню, чтобы хоть кто-нибудь когда-нибудь возразил.

В Ленинград приезжала моя младшая сестра Наташа. Галя ее покорила — она шикарно курила, опасно шутила, остроумно издевалась над мужчинами. Вернувшись домой в Таллин, Наташа все уши маменьке прожужжала — какая у Севы девушка!

Мама тем временем предприняла дальнейшие шаги с моей комнатой. Отец договорился с пароходством о размене нашей трехкомнатной квартиры на двухкомнатную и однокомнатную, которую предполагалось обменять с капитанской женой на мою комнату в ленинградской коммуналке. В комиссии по обмену капитанской жене сразу задали вопрос:

— Где вы прописаны?

— В Ленинграде, в комнате на Лиговском, шестьдесят три.

— А сейчас где живете?

— С мужем, в ведомственной квартире.

— Муж получал квартиру только на себя или вы тоже вписаны в ордер?

Пришлось признать, что да, жена вписана в ордер на получение ведомственной пароходской квартиры.

— Тогда, — торжественно объявили капитанской жене, — вы не имеете права на комнату в Ленинграде, вам придется ее сдать государству. В двух местах прописанной быть нельзя.

Чуть ли не на следующий день ко мне в дверь уже стучали люди из жилконторы с понятыми и повесткой на срочное выселение в течение 48 часов. Я бросился искать комнату и к концу вторых суток нашел конуру в доме нежилого фонда, где все еще обитали люди.