Сева Новгородцев - Интеграл похож на саксофон

Вернулся на свою прежнюю работу в гостиницу «Европейская» и восстановил ранее существовавший женский джаз-оркестр. В 1949-м отказался подписать сфальсифицированный протокол партийного собрания, навлек на себя злобу КГБ, был уволен из гостиницы и внезапно призван на военную службу. Назначение — в глухомань, на остров под Таллином.

Но еще с войны Иосиф Владимирович лично знал многих адмиралов и, поехав в Москву, сумел добиться назначения его военным дирижером Нахимовского училища. Разогнал старых алкоголиков, набрал лучших ленинградских музыкантов, и оркестр Нахимовского училища на ежегодных смотрах неизменно стал выходить на первые места. Вайнштейн получил звание майора, учился на кафедре военных дирижеров Ленинградской консерватории.

Однако ребята в КГБ его не забыли. Кропотливо и неустанно шили ему дело, все сплошь построенное на ложных доносах. Вайнштейна арестовали, отдали под суд, он получил срок с конфискацией имущества, при этом отобрали одну комнату. Когда выносили вещи, маленькая дочка, которой не было еще семи, всхлипывая, прижавшись к маме, спросила: «А мои игрушки тоже возьмут?» Все это случилось в апреле 1952 года.

Все, кто знаком с отечественной историей, знают, что это был период так называемой борьбы с космополитизмом. Поступила установка: всех «-штейнов» — сажать. И капельмейстер образцового оркестра, майор Вайнштейн, отправился на лесоповал.

В лагере, понятно, с разрешения начальства, Иосиф Владимирович сколотил небольшой оркестр, сам писал оркестровки, с благодарностью вспоминая педагога по гармонии. Его молодая жена тем временем заболела страшной болезнью — туберкулезным менингитом. Нестерпимые головные боли, уколы морфия, 70 спинномозговых пункций, 10 пункций в голову.

Малолетнюю дочь взял русский дедушка, написавший Иосифу в лагерь: «Нинель умирает. Подумай о своей дочери, я не собираюсь ей посвящать свою жизнь». В лагере все письма прочитывались цензурой, и начальник лагеря, прочитав это письмо, сказал зэку Вайнштейну: «Пусть кто-нибудь посадит дочку в поезд на Кировск, я ее к себе возьму».

Этого не случилось. Кто-то помог Нинели достать импортный стрептомицин, и, пролежав в больнице почти год, она вернулась домой.

Следующий эпизод — 1969 год, оркестр Вайнштейна на гастролях в бывшем Сталинграде. На концерте побывал тот самый начальник лагеря. Иосиф Владимирович с женой пошли к нему в гости. Ели вареных раков, вспоминали старое. Хозяин по-прежнему работал в местах заключения и, чтобы отвезти гостей домой, вызвал «черный ворон». Жену посадил с шофером, а Иосифу Владимировичу сказал:

«Залезай, тебе не привыкать!» Действительно, тогда, в 1950-е годы, привыкать оставалось недолго.

Умер Сталин, расстрелян Берия, Военная коллегия Верховного суда СССР пересмотрела дело Вайнштейна и освободила его 28 октября 1954 года. В Нахимовском училище уже лежал приказ о присвоении ему очередного звания подполковника.

Друзья в министерстве культуры предложили поехать в Ригу, возглавить Рижскую филармонию, но Иосиф Владимирович от административной работы отказался и в 1955 году был направлен в Ленгосэстраду. Тут, собственно, и стал формироваться оркестр, который мы еженедельно ходили слушать. Принципиальная разница заключалась в том, что музыканты набора 1958–1959 годов были сами себе голова. Погонять их не нужно, с первых дней существования того состава введен порядок ежедневных репетиций, причем каждый из инструментовщиков репетировал свою оркестровку. Как писал Вайнштейн: «Музыканты были фанатиками своего дела и буквально переродили меня».

Геннадий Гольштейн, каким он был в те годы, — с моей точки зрения, непревзойденный в отечестве джазовый саксофонист, перфекционист в технике и стиле. Ему я обязан многим, среди прочего и вегетарианством.

Из письма Г. Гольштейна (1994)

Мой ученик был недавно в Америке, звонил Иосифу Владимировичу. Бедный, рыдает в трубку.

Он, конечно, живет ностальгией. Ему не хватает сопротивления коллектива, оркестра, и обеспеченная старость только усиливает эти настроения.

Вчера мы выполняли задание шефа и совершили рейд по местам трудовой славы, т. е. были в Первой пятилетке, в Ленсовета, на его квартире на 5-й Советской, в Ленконцерте. О, как эти объекты соцкультбыта хранят свою вонь! Смердят до сих пор. От этого смрада нас спасали только любовь к музыке и туман молодости. Какое счастье, что шефа здесь нет.

Он это и сам понимает, но грустит по антиутопии джаза. А джаз был, действительно, при утопии — антиутопией. И вот теперь утопия рухнула и вместе с антиутопией потеряла остроту и политнапряжение.

Но, несмотря на это, джаз сейчас как будто ко двору. Открылись еще два джаз-клуба, и оба держатся, так что моя мафия учеников только поспевает бегать по джемсейшенам.

Я жил в Ленинграде по-прежнему на птичьих правах, прописываясь к кому-нибудь в гости каждые три месяца. Маман, понимая мое положение, развернула бурную деятельность и познакомилась в Таллине с женой капитана, у которой пустовала комната на Лиговском проспекте, дом 63.

Темная комната, длинная, как пенал, выходила единственным окном во второй от улицы двор-колодец доходного дома Перцева. Ночью там орали коты, по утрам гремела мусорная машина. Любой звук, причиненный в этом дворе, усиливался многократно и проникал через форточки и щели, заполняя пространство.

В коридоре коммунальной квартиры лампочка горела день и ночь, без нее свою дверь найти бы не удалось никому. Однажды вечером, когда я вернулся домой после игры, эта лампочка не горела. Я водил в кромешной тьме руками как китаец, практикующий тай-чи, плавно двигая ногами вдоль остатков коридорного паркета. И слава богу, что плавно, потому что моя нога наткнулась на что-то грузное и мягкое. «Труп!» — мелькнуло в голове.

Дрожащими пальцами я нащупал скважину, повернул ключ. Войдя в комнату, включил свет. Рядом с дверью на полу лежало неподвижное тело, тихо сопевшее во сне. Через минуту я узнал его — сосед, токарь с фабрики музыкальных инструментов, которого жена не пустила домой, оставив протрезвляться в коридоре.

На работу ездить было просто: с Лиговки повернуть за угол на Кузнечный переулок, пересечь Пушкинскую, улицу Марата, пройти Кузнечный рынок, а там — Владимирский проспект и метро, четыре остановки до «Нарвской». Нарвские ворота, ДК им. Горького, танцевальный зал.

На обратном пути до «Владимирской» часто ехал с Геной Гольштейном, который жил рядом с метро. Он иногда предлагал мне зайти на чаек, и я соглашался, поскольку в моей холостяцкой келье еды не было, а на коммунальную кухню ходить было опасно. Столы и шкафчики были строго поделены между соседями, конфорки на газовых плитах распределены по правилам неизвестной конвенции еще много лет назад. Мне, как человеку без прописки, не следовало раздражать аборигенов.