Сева Новгородцев - Интеграл похож на саксофон

Анапа — город южный. На севере еще и таять не начало, а тут теплынь. Мы приехали ранним вечером, солнце только садилось. Эдику достался номер с балконом на море. Он тут же уселся, достал банджо и стал играть аккорды по испанскому ладу: там-дарам-пам-пам — пам-пам-дарам. И выкликал вдаль, в морскую лазурь: «Испания! — Дарам-пампам-пам-пам-дарам. — 1933-й год!»

В Муроме я впервые услышал «Beatles». Наверное, это было в феврале или марте 1964 года. Мы ждали автобус местной филармонии на выездной концерт, топтались среди высоких сугробов и черных покривившихся изб. Додик никогда не расставался со своей «Спидолой», все время крутил колесико настройки, пытаясь найти что-нибудь джазовое. Из приемника ударила музыка, упругая как пружина, смелая как хулиганская выходка. Аккорды песни скручивали слух, привыкший к правильной гармонии из учебника, они двигались как хотели, попирая правила, но это было завораживающе красиво.

У Додика тогда имелись две оценки, два прилагательных: «колоссально» и «лажа». Под оценку «лажа» попадало практически все, кроме того, что явно было «колоссально». Так случилось с «Beatles». Это было «колоссально».

В Архангельске оказалось еще холодней, к тому же все городские отели были заняты, и нас поселили на пассажирском теплоходе, стоявшем назимнемприколе. «Свободные охотники» обрадовались — в обычной гостинице на каждом этаже сидели бдительные дежурные, «этажерки», которые строго следили, чтобы после 11 вечера в номерах не было посторонних. Всех гостей, особенно девушек, бесцеремонно выпроваживали. А тут — прямо с улицы, с причала, по трапу на судно безо всяких «этажерок» в теплую каюту под ручки с ценительницами эстрадного искусства.

Музыканты были навеселе, кто-то позволил себе грубость, девицы отказались идти в номера, поднялся крик, началась беготня. Девичьи каблучки громко стучали по стальным листам, в ночной тишине разносились хриплые крики кавалеров. На шум вышел вахтенный офицер, старший помощник капитана. Я был трезв и в гонках за гостями не участвовал, а стоял у трапа, и старпом обратился ко мне. Видно было, что эта вакханалия глубоко его оскорбляет — лицо его искажала болезненная гримаса. Я узнал его издали, а когда подошел ближе, и он узнал меня.

Передо мной стоял мой Славушка, архангельский помор, с которым мы делили матросский кубрик, мой душевный друг из 1959 года. За эти пять лет он повзрослел, но внешне почти не изменился. На возмущенные вопросы Славушки о том, что тут у нас происходит, я ничего не мог ответить. Хотелось провалиться сквозь железную палубу. Было жгуче стыдно.

Не ищи, читатель, этого слова на картах, не пытайся найти его в словарях — во всяком случае, мне его не удалось найти нигде. Тем не менее слово это было, оно жило и даже стало частью программы, которую мы репетировали в конце лета 1964 года. Поведаю эту историю, ибо без нее «элаптэ» как слово и как понятие безвозвратно сгинет в тектонических глубинах истории.

Мартику посоветовали обновить концерт, придумать что-нибудь новое. Он и сам понимал, что делать что-то надо, только не знал что. Ленконцерт прислал режиссера в модных дымчатых очках и с холеным лицом сибарита. Я встречался с ним пару раз в доме Уманских. Гися Уманская, скрипачка, была знакомой моей матери. Одно время Гися была замужем за конферансье Вениамином Нечаевым, при всяком разговоре о нем лицо ее становилось напряженным.

Я ходил к Уманским курсантом в конце 1950-х. У Гиси была дочь, красавица Жанна, похожая на Мону Лизу, она была старше меня года на два, а по опыту — на половину жизни. Жанна безжалостно кокетничала со мной и придумывала утонченные издевки. Эта склонность у нее была еще со школы.

— Что с вами, Уманская? — спросил ее однажды учитель в классе.

— Ах, Михаил Петрович, — ответила ему Жанна, потупив взор, — мне так томно!..

Году к 1960-му Жанне стало невыносимо томно, и она вышла замуж за режиссера в модных дымчатых очках.

Режиссер разглядывал нас из-за затемненных стекол: пять молодых раздолбаев разного калибра и внешности и потрепанный эстрадный тенор из сталинской эпохи. Мы молча смотрели друг на друга.

— Может быть, сыграть что-нибудь? — наконец не выдержал Мартик.

Режиссер сидел неподвижно и загадочно, потом еле заметно кивнул головой.

— Веселая шуточная песня, — объявил Мартик, улыбаясь толстющими, как у бурундука, щечками, — «Солнечным проспектом я… — тут он, как обычно, поднял вверх руку и два раза щелкнул пальцами, это была его собственная находка, — …иду!»

Я заиграл вступление на кларнете, зашуршали барабанные щетки, забумкал контрабас, Додик мелкими брызгами рассыпался по клавишам, Мартик запел. Наконец песня кончилась. Мы и режиссер снова молча уставились друг на друга. Напряжение нарастало, как электричество в воздухе перед грозой, пауза становилась невыносимой.

Режиссер протянул вперед руку, словно показывая, как он художественно видит будущую постановку.

— Понимаете, — сказал он, — э-э-э…

Мы напряглись, вытянулись вперед.

— Э-э-э… — продолжал режиссер. — Понимаете… — эту сакраментальную фразу он произнес еще несколько раз, пытаясь вызвать у себя какое-то вдохновение, решение, поворот. Вдохновение не шло. — Понимаете, э-э-э…

— Кларнет? — не выдержал Мартик.

Режиссер опустил руку, как-то обмяк, будто освобождаясь от колдовской напасти, и облегченно сказал нормальным голосом:

— Вот именно.

Потом к нам приходил другой режиссер, с чеканным именем Донат Мечик, напоминавшим загадочную Хину Члек, музу, вдохновлявшую поэта Ляписа-Трубецкого. Мечик садился на стул, поставленный спинкойвперед, и строго кричал: «Тишина, режиссер у пульта!»

Вскоре у нас появилось элаптэ. Это была сумбурная конструкция из металлических труб и креплений, закрытых черной материей. В глубинах конструкции были укреплены невидимые зрителю зеркала, которые магическим образом выводили на прозрачный киноэкран лицо человека, сидящего внутри. У человека был микрофон, поэтому лицо на экране могло отвечать на вопросы, показывая, что оно находится где-то рядом с нами, в параллельной реальности. Элаптэ придумал один питерский старичок, он собирал свой таинственный аппарат с помощью юной девицы. Старичок прятался в аппарат и проектировал из него на экран свое лицо, как говорящий инопланетянин.

По идее режиссера во время концерта Мартик вступал со старичком в разговор, что должно было озадачить зрителя и придать нашему концерту научно-фантастический характер. Честно говоря, это не очень получалось на фоне песенок «Чи-чи, бе-бе» и «Если б ты знала». Публика не понимала космической задумки и откровенно зевала.

К тому же перевозить элаптэ надо было на сутки раньше всего остального, потому что старичок монтировал аппарат медленно, он вечно терял болты и гайки, подолгу выставляя скрытые зеркала. В конце концов мы расстались с элаптэ и махнули рукой на режиссерский замысел. Чи-чи, бе-бе.