Сева Новгородцев - Интеграл похож на саксофон

Аккомпанирующий состав Додик собрал буквально за день — понятно, из тех, кто был свободен и нигде постоянно не играл. Сам Додик сел за рояль, мне выпала вакансия кларнета, на электрогитаре оказался Валера Будер, на контрабасе Вик Смирнов, а за барабаны сел Эдик Л. Это были молодые шутейные люди, увлеченные джазом и потому внутренне свободные.

Незатейливую программу на одно отделение отрепетировали за неделю, Мартик быстро организовал худсовет, без одобрения которого не делалось тогда ничего. Худсовет оценивал профессиональный уровень, скажем умеют ли музыканты играть тихо (это очень ценилось), идеологическую выдержанность программы (ничего крамольного у Мартика не было) и визировал список произведений для концертов.

Позже мне самому пришлось возиться с этими «литовками», поштучным перечнем песен или пьес, с круглыми печатями и подписями ответственных лиц. Для каждого филармонического куста выдавалась отдельная копия, местная филармония передавала список в городской Главлит, или, полностью, Государственное управление по охране государственных тайн в печати. Оттуда могли прислать на концерт инспектора, который сверял исполняемое со списком, дабы безответственные артисты не протащили на сцену какую-нибудь крамолу.

Но тогда, после сдачи худсовета с Мартиком, радости моей не было предела — сбылась мечта, нас берут в Ленконцерт! Однако радость вскоре сменилась тревожным отчаянием: как я поступлю в Ленконцерт, если все еще работаю в Эстонском пароходстве? И не просто работаю, а являюсь «молодым специалистом», отправленным по распределению! Уволиться с работы нельзя. Тоска, хоть ложись да помирай.

Додик стал названивать знакомым юристам, и те подтвердили: да, уволиться невозможно. Но если бы удалось перевестись… Если перевестись по какой-нибудь веской причине, то на новом месте этот человек уже не является «молодым специалистом» и может быть в принципе уволен.

В моей лихорадочной голове зрел план. Я понял — надо ехать к Мельникову.

Алексей Евгеньевич Мельников когда-то до войны был начальником Балтийского пароходства, потом замминистра Морского флота, в 1939 году попал под чистку. На Лубянке его страшно дубасили, выбивая признание, потом держали попеременно то в горячей (+ 55°), то в холодной (–15°) камере по нескольку суток, пока онне подписал всё.

Мельникову дали 25 лет и отправили наторфоразработки. Средняя продолжительность жизни зэка на торфе была примерно восемь месяцев. Люди работали, стоя в болотной воде, таскали мокрый торф руками. «Месяца через три, — рассказывал мне Мельников, — я понял, что теряю силы, „дохожу“, как тогда говорили в лагере. Присел на пенек перевести дух, и вдруг кто-то меня окликнул по имени-отчеству. Оказалось, офицер из администрации, который меня узнал. Он был в министерстве на приеме с просьбой, и я чем-то ему помог. Офицер этот сумел перевести меня в учетчики. Так я остался жив».

Образование и богатый административный опыт оказались полезны и в лагере. Мельников за 15 лет прошел путь от учетчика до главного инженера Норильского никелевого комбината. После смерти Сталина освободился, приехал работать в Таллин в управление порта. Часто ходил к нам в гости, очень любил разговаривать с маменькой, а главное, маменька обожала разговаривать с ним, лицо ее просто озарялось. Это вызывало некоторую ревность отца, но все было настолько чисто и невинно, что до объяснений дело не дошло.

Вскоре Мельникова снова арестовали, он исчез на год и появился в Ленинграде году в 1955-м с молодой женой, которую привез из Норильска. Мельникова полностью восстановили и назначили директором ЛенморНИИпроекта со штатом в 1200 человек. Еще в курсантские годы я ходил к нему в гости на выходные, был знаком с его женой, держал на руках сына Женечку.

Алексей Евгеньевич был чудесным человеком. Он принял меня тепло, по-дружески выслушал мой рассказ, без лишних раздумий вызвал секретаршу и продиктовал ей письмо. На бланке ЛенморНИИпроекта он как директор запросил перевод третьего штурмана Эстонского пароходства В. Б. Левенштейна в Ленинград на научную работу.

С этим письмом, надежно спрятанным в самом глубоком кармане, я и прибыл в Таллин. В первый же вечер, за ужином, я вызвал отца на серьезный разговор, объяснил ему свой план и показал письмо Мельникова.

— Я сделал все, как ты хотел, — сказал я ему. — Поступил в мореходку, стал штурманом, плавал. Семейное имя не запятнал. Но меня привлекает другое, я хочу стать музыкантом. Меня берут в Ленконцерт. Решается моя судьба. Я никогда тебя не просил ни о каких поблажках и одолжениях, но теперь прошу помочь.

Отец ничего не сказал, только вздохнул. Потом подумал, поднял трубку и набрал чей-то номер.

— Георгий Петрович, — сказал отец, — тут у меня Сева из Ленинграда вернулся, хочет туда переехать, свой джаз играть… Можешь чем-нибудь помочь?

Он еще недолго поговорил и повесил трубку.

— Завтра иди в нашу водную поликлинику к одиннадцати часам в кабинет рентгенолога, ее зовут Любовь Николаевна, — сказал мне отец.

Любовь Николаевна оказалась молодой привлекательной женщиной с добрым лицом. Она заметно нервничала. Я разделся до пояса и встал перед рентгеновским аппаратом. Любовь Николаевна долго рассматривала мою брюшную полость, потом что-то закладывала, нажимала кнопки, притрагиваясь рукой в тонкой резиновой перчатке к моему животу. Затем пошла в соседнюю комнату проявлять рентгеновский снимок, велев мне одеваться.

Еще минут через двадцать я вышел из кабинета, унося снимок идеальной, классической язвы двенадцатиперстной кишки. Никаких сомнений не было, мою язву на снимке мог теперь подтвердить любой терапевт. Заключение о болезни на основании рентгеноскопии дал главврач Георгий Петрович. С медицинской справкой и заветным письмом я отправился в пароходство на приемк начальнику, Модесту Густавовичу Кебину, томусамому, который год назад просил меня собрать самодеятельность для концерта в Норвегии.

— Ну что, Севка? — спросил Кебин. — Что там у тебя?

— Да вот, Модест Густавович, — ответил я, — заболел. Язва. Плавать теперь до выздоровления долго не смогу. На биче сидеть не хочу. У меня есть предложение перейти в морской проектный институт в Ленинграде. Есть и личная причина — у меня там девушка… ну в общем, в интересном положении.

Кебин всхохотнул:

— Девушка, говоришь? Хе-хе-хе! Язва? Так, давай иди. Никуда я тебя не отпущу.

Для убедительности он открыл и закрыл ящик своего стола. Я вышел из кабинета с упавшим сердцем. Мои тщательно продуманные планы рассыпались в прах. Против воли Кебина никто не пойдет; да никому это, кроме меня, и не нужно. Вечером я с отчанием рассказал обо всем отцу. Он выслушал мой рассказ с непроницаемым видом и сказал всего одну фразу: «Завтра Модест едет в Москву».