Сева Новгородцев - Интеграл похож на саксофон

— Потому что советское судно — это часть территории СССР!

Ничего смешнее девицы в жизни не слыхали, они попадали на сиденье, заливаясь хохотом, хлопнув при этом водителя по плечу снятой перчаткой. Лимузин тихо зарокотал и исчез в ночи. Я вернулся к себе в каюту, но до самого утра не мог заснуть.

Швеция на глобусе или на крупной карте видна как единый массив, а если взять масштаб поподробнее, то увидишь, что по своему строению она похожа на сыр рокфор — светлые участки земли перемежаются с синими вкраплениями моря. Вдоль балтийского побережья Швеции — около 20 тысяч островов. На подходе к Стокгольму начинаются шхеры, миль за 30 надо брать лоцмана.

Фарватер извивался между гранитных скал, поросших лесом. Скальные породы отвесно спускались к морю, круто уходя в глубину. Эхолот скакал вокруг отметки в 200 метров. Мы шли средним ходом, тяжело груженные стальными трубами, держа курс на высокий утес, у которого предстояло поворачивать влево. Капитан Полковский и лоцман стояли в штурманской и неотрывно смотрели вперед, мне на своей вахте делать было нечего. Стой и жди, может, понадобишься.

Внезапно в рубке воцарилась тишина. Смолкли навигационные приборы, застыл гирокомпас, остановилась антенна локатора. Рулевую систему мгновенно заклинило. Судно, потеряв управление, прямым ходом шло на огромную гранитную скалу, о которую разбивались волны. Пять тысяч тонн груза плюс собственный вес корпуса — это огромная инерция. Если впилиться носом в эту гранитную стену, то «Верхоянск» на треть сомнет себя в гармошку и пойдет на дно как утюг, на все 200 метров глубины. Спастись успеют немногие.

Гробовое молчание длилось недолго, его прервал крик лоцмана. Это был даже не крик, а животный звук, как у подстреленного зайца. Все застыли, парализованные страхом, не в силах отвести глаза от неумолимо надвигающейся глыбы. Жить нам оставалось минуты три, от силы четыре. Капитан Полковский как стоял, глядя вперед, так и остался, даже головы не повернул. Видно было только, как побелели его пальцы, вцепившиеся в поручень. «Электрика!» — произнес он внезапно охрипшим голосом.

Я бросился со всех ног по трапу — тра-та-та-та, — на бегу заприметил открытую каюту, в которой стоял электрик, что-то перебирая в своем шкафу. Не говоря ни слова, я схватил его за грудки и втолкнул в дверь машинного отделения. Электрик кубарем покатился вниз, но успел на лету отжать кнопку аварийного включения генератора. Загорелись лампочки, зажужжали приборы, включился руль, и мы успели вывернуть в последний момент.

Говорят, что человек познается в момент наивысшего напряжения. Капитан Полковский с того дня стал для меня образцом и идеалом. Кланяюсь его памяти.

Жизнь на судне идет в своем ритме: у штурмана в море вахта 4 часа через 8, на берегу — сутки через двое. На борту, с точки зрения трудового кодекса, все постоянно работают, при этом выходные дни копятся. Так и получилось, что к весне 1964-го у меня в копилке набралось 56 свободных рабочих дней, это два с половиной месяца отпуска.

Отправляя меня на берег, капитан Полковский дал понять, что по возвращении может назначить вторым помощником. Мне было 23 года, и я невольно подумал, что при таких темпах служебного роста можно повторить рекорд отца, ставшего капитаном в 29 лет.

В родительской квартире, где я провел школьные годы, мне было тесно. Тесно было в Таллине. Днем в хорошую погоду это уютный и милый город, но с наступлением темноты, особенно дождливой осенью, улицы пустеют, все окутано унынием и особой балтийской тоской. Природу этой тоски я долго не улавливал, пока не попал на Запад, в эмиграцию, и понял, что в эмиграции я уже был, более того, я в ней вырос. Эстония дала мне прививку против эмигрантской ностальгии, научила жить в параллельном измерении к окружающей жизни. Это пригодилось в будущем, но тогда я о таком будущем не помышлял, у меня были совсем другие планы. Душа рвалась в Питер, к друзьям-джазистам.

Додик Голощекин принял меня как брата. В коммунальной квартире на набережной Мойки, дом 42, у Додика была большая комната, в которой он жил с молодой женой Ларисой по прозвищу Лорхен. Супруги спали на полу в одном углу, я устроился на матрасе в другом, за роялем. Помню, было ужасно весело, мы беспрестанно хохотали. Вместо одеяла мне выделили большое толстое покрывало, которое я называл «попоной», Додику было смешно.

В коридоре коммуналки через каждые два метра были развешаны листы бумаги с неровной крупной надписью: «ГДЕ УТЮГ?» — это забывчивая старушка в комнате напротив оберегалась от пожара. Тут же на стене висел коммунальный телефон, а на телефоне по большей части висел Додик.

Ему звонили постоянно и отовсюду, иногда совершенно бесполезные люди с долгими, нудными разговорами ни о чем. Особенно докучал некий Володя, которого Додик за глаза называл Утомлевичем.

— Лорхен, — услышав звонок, закричал Додик жене, — если это Утомлевич, то меня нет дома!

Лорхен была полнотелой и томной девушкой, ее мечтательное сознание застилали кучевые облака.

— Але! — сказала она слегка нараспев, поднимая трубку. — Это кто? Володя? Какой Володя? Утомлевич?

На другом конце провода замолчали. Утомлевич обиделся и больше не звонил.

Недели через две после моего приезда Додику позвонили из Ленконцерта (тогда, официально, Ленинградское отделение ВГКО, Всероссийского гастрольно-концертного объединения). Вернувшись в комнату, Додик объявил, что певцу Мартику Ованесяну нужен аккомпанирующий состав.

Мартик… Все помнили послевоенную пластинку, крутившуюся по дворам. Сладкий тенор с восточным надрывом пел под аккомпанемент Государственного оркестра Армении под руководством Арутюна Айвазяна, сочинителя мелодии (на слова В. Арутюняна):

После войны, сталинщины, голода и террора народ тянулся к любви и музыке. Мартик, со своим караваном из Хайастана, был символом чего-то далекого, теплого и экзотического, где можно гулять в тонком платьице под нежным ветерком. Надрыв в голосе обещал жаркую страсть и неземное блаженство.

К моменту нашей встречи Мартик, судя по виду, уже подарил свою жаркую страсть и неземное блаженство многим. Во всяком случае, известную песню он уже не пел, а когда на концертах присылали записки, просили, он обычно отвечал в зал с нарочитым армянским акцентом: «Караван давно прошел…»