Сева Новгородцев - Интеграл похож на саксофон

В родной Таллин мы возвращались на буксире. Молчал двигатель, не работали системы, судно болталось по волнам мертвой холодной коробкой. По пароходству дали приказ: обоих электриков уволить по статье, капитану — выговор, четвертому помощнику (то есть мне) за своевременное обнаружение пожара и оперативно принятые меры — благодарность с занесением в трудовую книжку. Про рулевого Васю не вспомнил никто.

«Кейлу» поставили в док на длительный ремонт, команду раскидали кого куда. Мне предложили идти на крупное судно, «Верхоянск», к капитану Полковскому.

Александр Федорович Полковский со своей женой и дочерью жил в нашем же доме по улице Вейценберга. Красивая семья. Высокая и дородная Зина с ленивой грацией субретки и сам Полковский, породистый мужчина, похожий на американского киноактера, Гари Купера или Джеймса Стюарта. Он и вел себя как герой голливудского боевика, был хладнокровным, говорил лаконично и скупо.

Меня послали к нему четвертым помощником, но после первого же рейса эту должность ликвидировали — четвертые помощники исчезли как вид. Полковский вызвал меня, чтобы сообщить эту новость, и, немного помолчав, добавил: «Вы можете, конечно, идти в резерв и ждать назначения штурманом на другое судно, но я вам советую остаться. Поработайте матросом, заслужите уважение команды».

Я последовал совету, сменил штурманский мундир на матросскую робу и пошел работать на палубу. В море часами стоял на руле, как мой Вася, скалывал ржавчину, закрашивая пораженные места оранжевым суриком, открывал и закрывал трюма, таскал на швартовке стальные канаты, мыл, убирал. Прошел месяц, потом второй… Я иногда поглядывал намостик, снизу вверх, на третьего помощника, которого мне предстояло заменить, но он, похоже, никуда уходить или уезжать не собирался.

День был холодный, с ветром и дождем, а тут авральные работы, которые надо во что бы то ни стало закончить. Палубной командой вкалывали почти две смены, до темноты. Захрипел динамик громкой связи, меня вызвали на мостик. Я пошел, грязный, холодный, усталый как собака. «Всеволод Борисович, — сказал мне капитан Полковский с непроницаемым лицом, — принимайте дела у третьего помощника». Назавтра я уже стоял на мостике в белой рубахе, в кителе с нашивками, фуражке с «капустой», и команда меня уважала.

Столоваться теперь надлежало в кают-компании, где были свои правила и условности. Если за столом сидит капитан, то надо испросить разрешения войти, сесть за стол или выйти из-за стола; на завтрак, обед и ужин являться в галстуке.

Капитан Полковский обычно пребывал в благодушном настроении и после обеда не прочь был поделиться взглядами на жизнь. Неизменным его собеседником был Николай Петрович Новгородцев, помполит, невысокий мужичок с народными ухватками, с псковским говором, на «о».

— Вот вы, Николай Петрович, — говорил ему Полковский, — бреетесь безопасной бритвой. Если на вашу кожу посмотреть в микроскоп, так она вся в мелких порезах!

— Никаких порезов у меня на лице нет, Александр Федорович, — отвечал ему помполит.

— Есть, есть, их просто не видно! А я бреюсь электробритвой «Филипс-50». Она, знаете ли, не бреет, а стрижет под корень. При этом еще массирует кожу.

Поговорив еще о достоинствах электрического бритья, Александр Федорович удалился. Новгородцев обратился ко мне.

— Если вы, Всеволод Борисович, — сказал он, окая, — зайдя ко мне в каюту, однажды обнаружите на столе бритву «Филипс-50», ищите меня на мачте. Я повесился.

На советских судах предусмотрены были «культурные деньги», 40 инвалютных копеек на каждого члена экипажа в загранпорту. Я вычислял эту сумму к приходу в порт вместе с валютной получкой и отдавал ее помполиту. Обычно он раздавал эти денежки перед выходом в город с наказом сходить на них в кино, музей или зоопарк.

Помполит Новгородцев эти копеечки никому не давал, он их копил, пока не набиралось достаточно для какойнибудь основательной покупки, например игры в настольный хоккей. Это была самая большая, самая дорогая модель, размером с небольшой стол. Игру в народе окрестили «кахей» и занимали на нее очередь днем и ночью, круглые сутки. Мотористы или рулевые, сменившись с вахты в четыре часа ночи, шли сражаться на жестяном хоккейном поле. Маленьким железным хоккеистам отдыхать не приходилось, но «кахей» был сделан крепко и при мне ни разу не ломался.

На следующую покупку помполит копил долго, но уж и вещь купил что надо. Самолучшее духовое ружье с неистощимым запасом пулек в аккуратных коробочках. Рассудил правильно: «кахей» для игры в море или в непогоду, когда наружу нос не высунешь, а ружье — для благоприятного развлечения на палубе летом.

Пострелять обычно ходили на корму. На поручнях рядами укрепляли спички головками вверх или ставили мелкую картошку. Когда попадешь в спичку, то спичка сломается, а если в картошку, то в ней получается дырочка, а пулька застрянет в глубине.

В Гамбурге в теплый день, в воскресенье, на корме собрались все, кому на берег было неохота — чего там, только деньги тратить. По причалу гуляли немцы с детьми, показывали им флаги разных стран, развевавшиеся над судами на флагштоках. Над «Верхоянском», на корме, где мы по очереди стреляли по спичкам, вяло трепетал красный советский флаг с серпом и молотом.

На причале остановился старичок с внуком, он показывал рукой на нас и что-то ему объяснял. Старичок явно волновался, вид яркого кумача бередил какие-то воспоминания. Он неуверенно кивнул нам и остановился. На лице его застыла напряженная гримаса, этот пожилой господин мучительно пытается что-то вспомнить. Вдруг лицо его озарила счастливая улыбка, он радостно замахал нам руками и порывисто, как близким друзьям, как братьям, которые поймут его счастье от такой встречи, закричал нам изо всех сил, с гортанным, раскатистым немецким «р»:

Поздно вечером, около полуночи, меня вызвал вахтенный у трапа. Сам трап, как положено, на ночь был поднят на два метра над причалом. У трапа стоял роскошный открытый лимузин, сверкая лаковыми крыльями. Впереди — водитель в серой униформе, а на красных кожаных сиденьях сзади — две молодые жещины в вечерних туалетах и длинных перчатках до локтя. Им было очень весело.

— Офицер, — громко обратилась по-английски ко мне одна из них, — можно подняться к вам на борт?

— Нет, — твердо ответил я.

Женщина картинно надула губки:

— Ну почему-у-у?

Вот она, провокация, о которой нас все время предупреждал помполит. Пускать, конечно, ни в коем случае нельзя, но и ответить надо достойно, это вопрос чести — тебя самого, экипажа, страны. Я приосанился, облокотившись рукой о поручень, чтобы видны былинашивки, и четко сказал туда, вниз, этим подгулявшим мотылькам, этим искательницам безопасных приключений: