Сева Новгородцев - Интеграл похож на саксофон

Ужасы, пережитые Эдиком в коммуналке с окнами на помойку, нанесли удар по психике, уже слегка покореженной ролями в кино. Он принципиально не дарил цветов и не читал девушкам стихи. Рассказывали о его связи с милиционершей, которую он раздевал догола, оставляя сапоги, фуражку и портупею с револьверной кобурой, после чего овладевал этим символом подавления и власти. Говорили также, что под кроватью Эдик хранил настоящую немецкую каску, скорее всего позаимствованную из реквизитной «Ленфильма», которую он надевал в самый патетический момент с криком: «Ты знаешь, кто тебя …?»

В те годы телефон в квартире был скорее привилегией, чем правом. У большинства моих приятелей телефонов не было. Приходилось либо ехать к ним домой на «авось» — вдруг застану, либо выходить на Невский. На Невском можно было встретить всех. Густая толпа шла непрерывным потоком человек по шесть в ряд, от Московского вокзала до Адмиралтейства.

На Аничковом мосту я повстречал Эдика, он шел с девицей.

— Севочка! — воскликнул он приподнято, в стиле XIX века. — Несказанно рад! Познакомься, Наташенька с «Ленфильма». Не такая шкура барабанная, как все они там. — Ласково спутнице: — Правда, Наташенька?

Зашли в кафе, позже получившее прозвище «Сайгон», на углу Невского и Литейного. Там поставили первые в городе итальянские кофейные автоматы, выдававшие глоток настоящей свободы. Эдик задумчиво крутил в пальцах незажженную сигарету. Рядом показалась сердитая бабка — уборщица с ведром, швабройи разляпистой тряпкой.

— Молодой человек, — сказала она неприятным голосом, — здесь не курят!

Эдик будто очнулся, внимательно посмотрел на сигарету и с просветленным лицом воскликнул:

— Отлично! Вот и закурим! — После чего чиркнул спичкой и с удовольствием пустил к потолку табачное облако.

Мартик Ованесян был гастролером, «красной строкой», и работал второе отделение, а в первом был обычный для тех лет эстрадный набор: жонглер-фокусник, девушка, целовавшая себе пятки в пластическом этюде, танцевальная пара и силовые акробаты, муж и жена (жена была «нижней», то есть держала мужа, который был «верхним»), а также конферансье Носков.

Жонглер был старенький, говорил тихо, шамкал, во время номера ронял шарики и делал удивленное лицо — смотри-ка, упало!

Мы стояли сбоку, у кулис, и играли всем номерам. Когда девушка из пластического этюда изгибалась назад колесом, то нам были видны только ее ноги и низ живота, на котором резко очерчивалась лобковая кость, os pubis, лонное сочленение, передняя стенка таза. В этот момент Додик внимательно смотрел на мое лицо, ожидая своей На гастролях в провинции дозы смешного. Я выводил я распоясался и запел мелодию на кларнете и оттягивал назад уши, как испуганная собачка. Додик беззвучно хохотал.

Танцевальная пара исполняла нечто чувственное под танго Альбениса. Танцовщица пребывала в возрасте, который в балете считается пенсионным, но надо было видеть эту пенсионерку. Она выступала упругой походкой породистого рысака, каждым своим движением суля неземные райские наслаждения. Додик был особенно чувствителен к крутой линии бедра. Артистка, со своей стороны, была, видимо, польщена обожанием юного и тощего джазиста.

Надо заметить, что за Додиком ползла, как прозрачная дымка, репутация человека, способного потрафить даме. Пианист Аркадий Мемхес, непременно игравший на всех питерских джем-сейшенах в стиле Телониуса Монка («нет джема без Мэма»), суммировал это так: «У большого Додика есть маленький Додик. Который тоже большой».

Додик вскоре закрутил с артисткой роман и на весь оставшийся год выбыл из рядов свободных охотников.

Конферансье Носков перед концертом ходил вдоль сцены, разогревая речевой аппарат. «Жо-о-о-па, — говорил он красивым баритоном. — Мя-я-я-ясо!» Носков был мастером короткой и сильной формулы. Однажды девушка, приглашенная к нему в номер, стала отказываться от близости. «Я комсомолка!» — привела она довод. «А я член партии! — веско парировал Носков. — И если партия имеет комсомол, то это правильно!»

Валера Будер, высокий курчавый блондин, вечно попадал в какие-то истории. «Чуваки! — рассказывал он, давясь от смеха. — Был вчера у чувихи, так она меня гладит и говорит: „Обожаю волосатую грудь!“ А у меня ни единого волоска на теле нет!» В другой раз он поведал, что ходил в гости вечером, после концерта. «Тихо! — предупредила его подруга на подходе к дому. — Говори шепотом, а лучше молчи!» В прихожей молча сняли обувь, на цыпочках крались сквозь спящий дом, стараясь не скрипнуть половицей. «Она все палец к губам прикладывала — тсс! Тихо разделись, легли, тихо начали. А потом, когда раскочегарились, среди ночи она как заорет во все горло, так, что окна зазвенели: „Конча-ю!!!“» Тут Валера беззвучно трясся от смеха.

Эдика девушки побаивались, в нем не было душевности и простоты, как у Будера, или уверенного опыта Носкова. Для Эдика пьеса была важнее героини.

Однажды в каком-то мрачном промышленном и задымленном городе, кажется в Кривом Роге, мы обнаружили в местном гастрономе советский растворимый кофе. Это была в те времена большая редкость, дефицит. Эдик накупил себе полную сетчатую авоську, которая свисала до самой земли, как трал в рыбную путину. Навстречу шли две молодые криворожки. «Девушки, пойдемте к нам, — мрачно произнес Эдик из-под нахлобученной шляпы, шаркая суконными ботами. — Мы будем пить кофе смертной чашей!»

В выездном автобусе «Кубань», дрянном фанерном драндулете, в котором тогда возили артистов, Эдик обычно дремал, задрав ноги на сиденье впереди, или вел бесконечный разговор с рабочим сцены, Володей. «Володенька, мальчик мой! — говорил Эдик с трагедийным пафосом. — Запомни, заруби себе на носу, на концерт едем! Пойми ты это, родной, раз и навсегда…» Автобус проехал мимо покосившегося деревянного дома. «Вот мельница, — изрек Эдик. — Она уж развалилась…» В замерзшее окно заглянуло детское лицо, из-под шляпы Эдика раздалось: «Вот бегает дворовый мальчик…»

Вечером, в темноте, свет лампочек заметен издалека. «Показалось море огней, — неизменно говорил Эдик.

— Видимо, подъезжаем к большому городу, догадался мой приятель Кукин…» После чего тихо хихикал, говоря себе в шарф:

«Представляете — догадался!..»

Приехали в клуб. Темно, холодно. Эдик молча расхаживал под тусклой лампочкой в колосниках. Появился дядька из дирекции.

— Послушайте, — вдруг обратился к нему Эдик, — вы не видели Володю?

— Какого Володю? — непонял дядька.

— Ну такой, длинный, — пояснил Эдик, — обормот.

Как-то ночью на вокзале, когда мы ждали поезд, в темноте, освещаемой дальним фонарем, так что пар изо рта становился летучим облачком, Эдик встал во фрунт, в позу фюрера, и громогласно произнес хриплым басом: «Солдаты! Вы должны быть выносливы как лошадь, быстры как гончая и тверды как крупповская сталь!»