Сева Новгородцев - Интеграл похож на саксофон

Это была коммуналка на первом, земляном этаже, в старом ветхом флигеле у Волкова кладбища. Машины для перевозки моего скарба найти не удалось, я договорился с владельцем двухколесной телеги, ручной арбы, загрузил ее и попер, толкая по мостовой, где шел транспорт, до самого Волкова кладбища, мимо Кузнечного, Свечного, Разъезжей, через мост над Обводным каналом, мимо Курской, Прилукской, вдоль по Расстанной до входа в некрополь «Литераторские мостки».

Соседство с благородными останками Белинского, Тургенева, Салтыкова-Щедрина, Лескова, Куприна, Тютчева, Менделеева, Миклухо-Маклая на нашу «воронью слободку» не влияло никак. Тут горланили матом, с увлечением, до синего дыма, жарили тухлую камбалу на постном масле, топили печки деревянной тарой, которую таскали из гастронома.

Однажды вечером, придя домой с игры, я увидел, что из-под входной двери как будто облачко сочится. По коридору на уровне пояса ходили густые белые тучи. На четвереньках, вдыхая у пола, я прополз вдоль левого коридора, потом вдоль правого. Дымила комната Володи, в конце. Я толкнул дверь, она поддалась. Володя, разметавшись по кровати, крепко спал, мертвецки пьян. Заслонка печи была закрыта, но печь еще топилась, выпуская в комнату клубы. В голове мелькнули истории об отравлении угарным газом, от которого не просыпаются. Я набрал воздуху, нырнул в дым, открыл заслонку, потом еще раз, у окна поднялся до форточки. «Ну вот, — сказал я себе, — человеку жизнь спас». На следующее утро Володя, проспавшись, шел на работу. Мы встретились в коридоре. Он прошел мимо меня, не замечая, без слов, не кивнув головой.

За стеной жила злобная старуха. Она страдала бессонницей и чутко вслушивалась во все шумы. Перед сном я включал радио, рыскал по коротким волнам, при этом убирал громкость так, что сам почти ничего не слышал. Старуха тут же принималась колотить клюкой в стену. Я достал где-то рейки, гвозди, прессованный картон и целую неделю сооружал звукоизоляцию от пола до потолка, засыпая зазор между стеной и картоном опилками.

В эту келью с единственным окном на могильную ограду приходила Галя в белой шубке из мериноса. В честь пломбирного эскимо я называл ее «пломбирной эскимоской». К ее приходу я топил печку, от горящих углей по потолку бегали розовые фламинго.

Сердцем я любил Галю, но рассудком понимал, что семью с ней строить нельзя. Она с детства мечтала стать следователем, однако пошла учиться французскому языку и, по моему рассуждению, вполне способна была вести допрос и на французском. Гуманитарное образование не погасило в ней природный милицейский пыл.

Эта принципиальность была у Гали наследственной. Отец, Махмуд (Михаил) Константинович, был в своем селе, где-то под Саратовом, комсомольцем-активистом, а мать, Мякфузя Ахтямовна, — дочерью зажиточного кулака. Высокий статный комсомолец смело забрал шестнадцатилетнюю Мякфузю у родителей, так что никто не пикнул. Он был талантливым мастеровым, токарем самого высокого разряда, работал в мастерской НИИ, выполняя штучные заказы проектировщиков. В войну командовал артиллерийской батареей в чине капитана. После войны поселился с семьей в коммуналке в Апраксином переулке, в доме 20. Там и разыгрывались следующие страницы нашей драмы.

К концу 1960-х западная сексуальная революция докатилась до Ленинграда в виде противозачаточных таблеток «Инфекундин», которые делали для нас венгерские братья-демократы. Для себя я решил, что никакие не венгры придумали эту таблетку, а татарский доктор Инфекундинов, именем которого они и названы. Татарская тема была в моей жизни доминирующей.

Галя, натура смелая и цельная, всякую возню с предохранением считала ниже своего достоинства. По городу ходила частушка: «Если я беременна, это только временно. Если не беременна, это тоже временно». Аборт с обезболиванием стоил 25 рублей. Операция прошла неудачно, на следующий день открылось сильное кровотечение. Об этом прознал отец, он бушевал, гнал Галю из дома. Телефона ни у меня, ни у нее не было, мы обменивались телеграммами. Потом созвонились. Галя сказала, что отец ей поставил условие — либо остаться дома и не видеть меня, либо уходить на все четыре стороны. Намек был до предела прозрачным, сердце подсказывало: «соглашайся!», но рассудок сказал твердое «нет». И мы расстались.

Я ездил на работу, возвращался вечером в свою конуру, в тишине топил печь подобранными картонками и щепками. Розовые фламинго на потолке пели песню о пломбирной эскимоске. Рассудок слабел, сердце набирало силу. Через две недели я сломался и послал Гале шифрованную телеграмму, бессмыслицу из «Золотого теленка»: «Грузите апельсины бочками. Братья Карамазовы». Она поняла, вышла на связь и на следующий день переступила порог моей конуры, ставшей теперь нашей.

Вскоре нашлась комната в нормальном доме напротив, и мы переехали. Мысль о семье меня пугала, брак представлялся чем-то окончательным и непоправимым. Потеря свободы, необходимость примерять свою жизнь, неизбежность компромиссов. Косвенно я, конечно, уже согласился, но вопрос висел в воздухе, как утренний туман.

Затем был разговор с мамой. «Севушка, — сказала она мягко, без нажима, — тебе надо что-то решить. Ты ведь забираешь у человека лучшие годы жизни». Потом приехала Наташа и стала делать постоянные намеки. Я обратился к Додику, как к последнему пристанищу, уж кто-кто, а он хлебнул семейного счастья. «Чувак, — сказал мне Додик, — решать, конечно, тебе, но по-моему, чувиха нормальная».

Когда и Гена сдержанно одобрил идею, меня охватил боязливый азарт, как перед нырянием в прорубь. Я сделал Гале предложение, конечно, без припадания на колено, без букетов роз — от такого несло мещанством, мы были выше этого.

5 ноября 1965 года в загсе у Аничкова моста состоялась регистрация, вечером того же дня мы впятером собрались в «Европейской» на тихую приватную свадьбу. Галя надела белое платье, но не свадебное. Были Додик, Гена Гольштейн и закадычная подруга Гали, Марина. Решились наконец мои мучения с ленинградской пропиской. Я, как законный муж, прописался в комнату Бурхановых в Апраксином переулке, хотя не жил там ни одного дня, а с родителями Гали познакомился только через полтора года.

Невидимая классовая черта пролегала между Мякфузей и Махмудом. Он оставался большевиком, общественником, социалистом, а она тяготела к частной собственности и рынку. Мякфузя по блату доставала темные шерстяные платки с ткаными розами и небольшими партиями возила их в Саратов, где платки эти были дефицитом — рынком исправляла и корректировала недостатки плановой экономики. Плановая экономика на это сильно обижалась и клеймила Мякфузю и ей подобных «спекулянтами».