Сева Новгородцев - Интеграл похож на саксофон

Один такой сочувствующий, класса люкс, выразил желание посетить Петергоф. По дороге в машине он рассказал мне о себе. Столяр-краснодеревщик из Калифорнии интересовался дворцовой мебелью и наборным паркетом. Дворец, стоящий в Александрийском парке, сильно пострадал во время войны от бомбежки. По официальной версии, бомбили его фашистские захватчики, но на лекциях нам дали понять, что советская артиллерия тоже поработала на славу.

Как бы там ни было, но от того дореволюционного наборного паркета остался только один кусок, обгорелый по краям. Я объяснил краснодеревщику, что перед ним оригинал от старого дворца, построенного Петром I в 1723 году, в паркете — красное дерево, орех и мореный дуб, то есть древесина, пролежавшая под водой примерно сто лет, что придало ей устойчивый черный цвет. Мой столяр от таких слов упал на четвереньки, стал трогать петровский антиквариат, нюхать его, не обращая никакого внимания на толпы туристов, поминутно наступавших на него.

Вечером, заполняя журнал, я с каким-то новым смыслом написал привычное: «К СССР относится положительно, сочувствует делу социализма».

Жарким летним утром, когда после ночного дождя уже начинало парить, меня послали в гостиницу «Астория» возле Исаакиевского собора. Моими клиентами оказалась симпатичная пожилая пара из Америки. Молодожены. У мужа умерла жена, и он женился на ее сестре, которую всю жизнь хорошо знал и, может быть, тайно любил. Маленьким мальчиком он приезжал в царскую Россию с отцом, инженером по паровым котлам, на строительство первого русского ледокола «Ермак». Американского инженера принимали по высшей категории, его маленький сын, ныне убеленный сединами, играл с царскими детьми. Теперь, на финишной прямой жизни, он захотел вновь увидеть то, что бередило память все этигоды, найтидом и двор, где жила семья отца до самого начала Первой мировой войны.

С тех пор прошло много лет, адреса он не помнил. Кажется, это был Васильевский остров. Кажется, Средний проспект. Кажется, там был маленький сад. Всю следующую неделю мы курсировали вдоль Среднего проспекта от 1-й (Съездовской) до 18-й линии. Я очень проникся их желанием и старался изо всех сил.

Наконец мы отыскали двор на углу Среднего и 6-й линии, напротив сквера. Квартира на втором этаже, во всю длину дома. Я видел, как у мужа внутри будто что-то отпустило, как у пожилой молодой жены загорелись глаза.

Прощались мы как родные. Американцы многое узнали и обо мне, в один из дней я пригласил их на наш концертлекцию в Летнем саду, где Владимир Фейертаг рассказывал о параллелях «Атласной куклы» с балетом Делиба «Коппелия». «Не можем ли мы тебе чем-то помочь?» — спросили они перед отъездом. И я признался, рассказал о мундштуке. О том, что для музыканта звук — это его репутация, это голос, которым он говорит на своем инструменте. Они понимающе кивали головами.

Меня столько раз обманывали обещаниями, что я и на этот раз боялся надеяться. Постарался забыть, выкинул все из головы, тем более что работа гидом стала для меня невыносима и я сообщил, что ухожу, вернее, уезжаю. На гастроли. В гидах я продержался всего 45 дней.

Тесное общение с американцами по нескольку часов каждый день вызывало у меня душевную чесотку. Почти у всех идеальная дикция и красивые, поставленные голоса. Эти голоса произносят каждую мысль, которая появилась в голове, часто раньше, чем мозг смог эту мысль взвесить и оформить. Поток слов и его обдумывание идут по параллельным рельсам, не пересекаясь. Много лет спустя я наткнулся на карикатуру, наиболее точно выражающую мое туманное впечатление. Идиот, сидя на унитазе, говорит: «How do I know what I think before I say it?»

С 18 лет я еженощно слушал «Голос Америки», листал, когда доводилось, глянцевые журналы «Америка», восхищаясь всеми сторонами американской жизни. Я говорил по-английски с американским раскатом, стригся «под ежик» (crew cut), носил штиблеты с «разговорами» и рубашки button-down, играл американский джаз, вникая в его мельчайшие подробности. Был «стопроцентным американцем». Весь этот культурный слой, копившийся почти десятилетие, смело за короткие 45 дней.

Я пытался проанализировать свою новообретенную антипатию к США, говорил себе, что общение с американцами было вынужденным, служебным, к тому же сопряженным с утомительными рассказами на экскурсиях. Напрасно. Переубедить себя мне так и не удалось. В голове мелькали картинки: кричащие брюки в ярко-красную клетку с желтой рубашкой, американский флаг, составленный из двух несовместимых частей. Прививка 1966 года засела глубоко.

Году в 1996-м я попал в Нью-Йорк, вел концерт Давида Голощекина. Нас с Додиком поселили в одной квартире, и мы снова, 30 лет спустя, пережили наше безалаберное веселье молодости в комнате на Мойке. Мы ходили по Нью-Йорку, покупали вместе пластинки. Казалось бы…

Но через пять дней интуристовская сыворотка начала действовать неотвратно, мне стало так тошно от Америки, что я поменял билет и улетел домой в Лондон. Зря я, наверное, так, неправильно. Ведь старички те, с ледокола «Ермак», — не обманули. С почты пришла повестка на бандероль. Маленький сверток, не по-нашему завернутый, в руке тяжелый. Я догадывался, что это может быть, но не говорил, боялся сглазить. Из-под слоев бумаги и пластика постепенно появилась черная картонная коробочка с золотыми тиснеными буквами: «OTTO LINK SUPER TONE MASTER № 6».

Руки тряслись как в первый раз, тогда, в училище. Я долго разглядывал это чудо из бронзы с позолотой, щупал черную эбонитовую полированную накладку под зубы, потом бережно навинтил трость, сложил перед зеркалом губы, как у Уэйна Шортера, и… Ватный, невыразительный звук был мне ответом. Где «ртуть» Колтрейна, где «асфальт» «Локджо» Дэвиса, где «земля», где «колокольчик»? О «безнадеге» Шортера даже говорить не приходилось.

Отчаяние охватило мою душу. Лучше бы тебе, несчастный, вовсе не родиться, не тратить понапрасну годы жизни в погоне за химерой и не смотреть теперь в глаза жестокой правде! Правда была простая. В уравнении «инструмент — мундштук — музыкант» две величины были постоянными, а одна — переменной. На инструмент или мундштук пенять было уже невозможно, оставалось винить эту переменную величину, то есть самого себя.

Через месяц занятий появилась «земля», за ней «асфальт», чуть позже зазвучал «колокольчик». «Безнадегу» Уэйна Шортера пришлось ждать почти два года.

Пружины советской системы глубже всех понимали те, кому довелось сидеть. Тюрьма и лагерь не только обнажали ее сущность, но и учили — как в ней действовать, как не бояться. Иосиф Владимирович за свою отсидку научился у блатных разбитному говорку, которым при необходимости пользовался. В кабинете начальства на предложение «садитесь!» он неизменно отвечал: «Спасибо, я сидел!»