Сева Новгородцев - Интеграл похож на саксофон

…певец Вячеслав Мостиев. Выходец с Северного Кавказа, он приехал в Питер из Ульяновска и поступил на восточный факультет ЛГУ. Импозантный южанин, Мостиев владел иностранными языками, прекрасно пел по-английски и по-итальянски, играл на ф-но, контрабасе и даже ударных — одним словом, был поп-звездой по определению. Выступая с оркестром Галембо, он получил от иностранных журналистов титул «Питерский Элвис».

Лучше всего у Славы получался Дэвид Клейтон-Томас из группы Blood Sweat and Tears, которой тогда увлекались ребята, он бесподобно «верещал» в верхнем регистре.

Ко времени нашего знакомства у Славы был бурный роман с итальянкой, на которой он вскоре женился. Супруга не могла или не хотела жить в СССР, а СССР ни за что не хотел отпускать Славу в Италию. Слава страшно переживал, пил с горя, ему было не до подпольных выступлений, и он пропал с горизонта. Трагическая судьба, загубленный талант.

У «Авангарда-66» было несколько песен из репертуара Tremeloes и Hollies, а также пара симпатичных вещей Володи Антипина на русском. К тому времени им надоело играть на танцах в ДК Дзержинского, и я предложил им влиться в нашу концертную программу, исполнять свои песни с большим оркестром. Иосиф Владимирович пробил это дело в Ленконцерте, ребят оформили на оклад 150 рублей в месяц, я написал простенькие оркестровки, и вскоре номер был готов.

Большую часть времени они провели на репетиционной базе, но были и недолгие гастроли. Ни в какое сравнение с бешеной популярностью «Поющих» это, конечно, не шло. Куцые четыре песни на мизерном окладе без особых перспектив.

Тут на горизонте появилась загадочная и слегка зловещая фигура — Григорий Яковлевич Гильбо, администратор широкого профиля, специалист по «чесу» на просторах Восточной Сибири. Он предложил ребятам сольное отделение в Читинской филармонии и пятьсот рублей в месяц, при условии, что они не будут задавать никаких вопросов. Пятьсот в месяц? Никаких вопросов!

С одной съемной квартиры мы переезжали на другую, сменив пять или шесть адресов, и к лету 1968-го, оставшись без жилья, поселились у Галиных родителей на даче в Осельках. Я вошел в семью, был принят как свой, отчасти, быть может, потому, что носил чеховскую бороду, делавшую меня слегка похожим на татарина.

Участок в девять соток Галин отец получил в своем НИИ еще в конце 1950-х, он корчевал пни, привозил песок, конский навоз, потом начал строить. В 1966 году, когдая впервые приехал в гости, в доме уже можно было жить на первом этаже. В 1967-м я включился в работу, отливал из цемента плиты для дорожки, потом целый месяц красил дом в шаровый цвет, как линкор или крейсер.

В декабре Галя сообщила о беременности, которую мы на этот раз решили не прерывать. Первые месяцы она мучилась от токсикоза, потом начались неожиданные капризы с едой (принеси мороженое с солеными огурцами!), к лету Гале стало тяжело ходить.

В жару я возил ее купаться на тачке с резиновыми шинами, на которой ездили к дальнему колодцу за питьевой водой для чая. Окрестности мне знакомые, Большое Кавголовское озеро. Семилетним дошкольником попал я туда в какой-то детский санаторий, очень скучал по маме и хотел сбежать. В сарае стояла старая ржавая веялка с колесами, и я все спрашивал у мальчиков: а нельзя ли на ней уехать домой?

25 августа после обеда начались первые схватки, мы кое-как добрели до станции, сели на электричку. Схватки усиливались, меня охватила паника.

Наконец Финляндский вокзал, длинная очередь на такси. Я взмолился, нас неохотно пропустили, и через полчаса я сдал Галю в родильный дом на улице Маяковского, дом 5.

Назавтра, 26 августа, утром, я постучал в фанерное окошечко приемной роддома № 6. Выглянула немолодая раздраженная женщина. «Фамилия? Когда поступила?» Медсестра полистала потрепанную регистрационную книгу. «Состояние роженицы нормальное. Родился мальчик». Фанерное окошко захлопнулось. Я постоял, утер слезу. Друг родился.

Друг оказался легким, весом в 2 килограмма 800 граммов, а после рождения он стал не набирать вес, а терять его. На стене кухни в Осельках я приколол большой лист миллиметровой бумаги и каждыйдень после взвешивания рисовал следующую позицию на графике.

Недели две не мог придумать, как назвать сына; какое имя ни приложи — не подходит. Ничего лучше Всеволода, Севы не придумал. Так и записали. Татарская бабка, Мякфузя, прозвала младенца Муркабаш — «Кошачья голова», — подметив сходство. Это прозвище, в уменьшительно-ласкательном виде, Муркабашка, и закрепилось на время. Потом, непонятно откуда, возникло имя Ринат, и стало ясно, что это Ринат и есть, а никакой не Сева, несмотря на метрику.

В сентябре опали листья, пошли осенние дожди. Мы по-прежнему жили на даче в Осельках, с дровяной плитой, с водой из дальнего колодца, с удобствами во дворе. Я ездил на репетиции и худсоветы в Ленинград на электричке, через Ленконцерт меня разыскал городской военкомат и прислал повестку.

В 1961–1965 годы резко снизилось количество юношей призывного возраста (вследствие низкой рождаемости в годы войны). Было разрешено принимать в армию на добровольной основе женщин. С этого же времени для восполнения недостатка в армии младших офицеров стал практиковаться призыв в армию для службы в качестве офицеров на три года (с 1968 г. — на два года) выпускников институтов.

Повестка сообщала, что Левенштейн Всеволод Борисович, 1940 года рождения, лейтенант запаса по специальности «штурман-подводник», распоряжением Министерства обороны призывается на действительную службу в ВМФ СССР. Явка к 9.00 в понедельник, 23 сентября 1968 года; при себе иметь паспорт, воинский билет, ложку, кружку…

Поговаривали, что после двух лет офицеров все равно домой не отпустят, что служить придется где-то под Петропавловском Камчатским.

Днем в субботу, 21 сентября, мы с Галей сидели и молчали. Муркабашка спал. Свинцовые тучи за окном усиливали ощущение безысходности. Мне предстояло проститься с женой и сыном, забыть о музыке, уйти из оркестра… Жизнь кончалась. До отъезда оставалось меньше двух суток.

«Скажите, где здесь дом пять по Пионерской улице?» — послышался знакомый хриплый баритон. За окном стояли Иосиф Владимирович и наш конферансье-администратор Рома Моргулян. Увидев меня в окне, они замахали руками, как гуси перед перелетом. Я вышел навстречу, отворил калитку. Рома любил оставаться невозмутимым, особенно в минуты крайнего волнения.

— Сева, — сказал он с непроницаемым лицом, — ложка и кружка тебе не понадобятся.

— Да ладно вам, Рома! — воскликнул И. В. — Я был на приеме у адмирала Кузнецова, сказал ему, что оркестр без вас погибнет! Он помнит майора Вайнштейна еще по выступлениям на фронте и подписал освобождение. Вот оно!