Сева Новгородцев - Интеграл похож на саксофон

Я такое проделать не мог, поскольку кепки не имел, говорил без акцента и доверия не вызывал. Вместо этого я пробился на прием к главному администратору, показал ему письмо-просьбу от Росконцерта, рассказал о замечательном молодом коллективе, уже выступавшем по телевидению и т. д. Начальница прониклась нашей судьбой, но было заметно, что в душе ее идет борьба. Денег просить неудобно и опасно. Что же, отдавать номера из брони просто так, за здорово живешь?

— Сколько вам мест? — спросила она.

— Четыре двойных и один одинарный.

Женщина задумчиво покачала головой.

— Вот что, — сказала она наконец, — сыграйте нашим поварам шефский концерт, и мы удовлетворим вашу за явку.

Назавтра днем разодетые в парчовые кафтаны, с гитарами и трубами мы стояли с подключенной аппаратурой у огромных печей, у которых орудовала целая армия поваров в колпаках и передниках. Особенно почему-то запомнился мне Юра Антонов с бубном в руках на фоне бесконечных дымящихся котлов в преисподней, полной белых чертей.

К вечеру въехали в «нумера». Кругом роскошь, сплошные иностранцы, запретная зона. Из окна открывалась панорама высотного здания на Котельнической, сталинский «кошмар цукорника», как прозвали его в Польше.

Иногородние молодцы поселились в двойных номерах, Свете Плотниковой как единственной девушке отдали одинарный.

Моим соседом по комнате был тромбонист Саша Морозов, с которым мы готовили обеды на походной плитке еще в поездках с Вайнштейном. Саша незадолго до приезда в Москву женился, своих чувств не показывал, но заметно было, что скучает.

Хлопали двери, туристы приезжали, уезжали, мы глядели на них как старожилы. Недели через три ребята перезнакомились со всеми буфетчицами, горничными, дежурными по этажу. К комфорту дорогого отеля привыкли быстро и чувствовали себя в нем как дома, в шутку напевая из репертуара Ольги Сливиной: «Россия, родина моя».

Однажды ночью, часа в два или три, в нашу дверь кто-то постучал. Спросонья поняли не сразу, потом Саша пошел узнать, не открывая. «Кто там?» Раздался тихий женский голос, от звука которого он мгновенно распахнул дверь. В коридоре стояла Сашина молодая жена в легком плащике и с маленьким чемоданчиком в руке.

— Саша, — сказала она просто, — я без тебя не могу.

Как она пробралась в интуристовский отель — для меня загадка, но не это было теперь главное. Я лихорадочно соображал, куда девать молодую чету. Единственный выход — в номер Светы. Пошли ее будить, объяснили положение.

— А куда мне деваться? — спросила Света, одетая в одеяло поверх ночной рубашки.

— Ложись на Сашину кровать, — сказал я, — и не волнуйся, я обещаю вести себя прилично.

— Знаю я вас, мужиков, — сказала Света хрипловатым голосом, — у вас одно на уме: напиться и заснуть!

Мы раздвинули кровати в разные углы, немного поговорили, потом помолчали. Проснулись от громкого стука, кто-то колотил в дверь.

— Немедленно открывайте, это администрация!

Завернувшись в простыню, я пошел, открыл. Перед моим взором предстали три разгневанные фурии в белых производственных халатах.

— У вас в номере женщина! — с пафосом и негодованием произнесла самая толстая.

Я оглянулся вокруг, ничего не понимая.

— Какая женщина, где?

Три фурии проследовали к кровати, где спала Света, и сдернули с нее одеяло.

— ВОТ!!!

Я облегченно вздохнул.

— Какая же это женщина? — сказал я и объяснил очевидное: — Это же Светка!

Понятно, что полусонный человек, сдернутый с постели, отвечать за свои слова не может, но этой фразы Света мне не простила никогда.

Деньги, заработанные в десятидневной ставропольской поездке, скоро иссякли, и мы снова оказались в чуме среди пира. Кругом лилось шампанское, поедалась икра с деликатесами, по коридорам гостиницы «Россия» фланировали иностранцы, источая запах дорогой парфюмерии, а мы сидели на столовских обедах ценою не дороже полутора рублей. Саша Морозов совсем обеднел, он ходил на репетицию пешком по набережной Яузы, питался одной французской булочкой в день, запивая ее бульоном, разведенным из пакетика.

Министерство культуры исправно проваливало наши худсоветы, гастролировать мы не могли, а стало быть, своих ставок не получали. Эстрадного артиста, как волка, кормят ноги. Отработанный концерт — это «палка» в ведомости. Палка равняется ставке, мы получали 18 рублей за выступление.

Я почти каждый день ходил в Росконцерт, сверлил начальство укоряющим взором. «Надо что-то срочно делать с вашими волосами, — заявил однажды Лейбман, — с такими патлами худсовет вас никогда не пропустит!» В ответ я повторил заученную речь об образе «Добрых молодцев», сказочном фольклоре.

Руководство комплексовало, в борьбе с минкультуры оно выглядело совершенным импотентом. Внутреннее раздражение вылилось в нападки: мы для вас делаем все, сами виноваты, упрямитесь, не хотите привести себя в приличный вид. Эти бессмысленные разговоры о длине шевелюры в конце концов разозлили и нас. Я предложил пойти и в виде протеста постричься налысо. Не все готовы были на такой шаг, но человека четыре согласились.

На очередной встрече в ликеро-водочномв древнерусских кафтанах предстали четыре «молодца» вполне уголовной внешности. Ничто так не безобразит человека и не обезличивает его, как потеря волос. Лейбман только ахнул, увидев оболваненных рукой парикмахера артистов. «Парики! — закричал он. — Срочно найдите парики!»

Отращивание прически — процесс длительный, на это может уйти целый год. Мы бросили этот год кропотливого волосяного роста под ноги диктаторам и теперь злорадствовали — получайте! Я выбрал себе парик «норвежская блондинка», при виде которого у Лейбмана заметно погрустнело лицо.

Говорят, что секрет бескровного пронзания щеки иглой в постепенности. Если вводить острие медленно, минут двадцать или дольше, то клетки лицевой ткани расходятся, пропуская инородное тело. Примерно то же происходило с нами. Проиграв сражение в лобовой атаке, мы незаметно ползли вперед по сантиметру.

Росконцерт иногда устраивал нам блицтуры, на два или три дня, в основном на стадионные концерты, где требовалась «мартышка». Один такой концерт состоялся в Дагестане по случаю годовщины Республики. По мысли режиссера, перед зрителем должна была пройти вся новая история — гражданская война, коллективизация, борьба с басмачами, Великая Отчественная… По футбольному полю махачкалинского стадиона рядами шагали автоматчики, стреляя по воротам от живота холостыми, в колхозы шли декхане, позорно бежали враги советской власти.

Представление закончилось тем, что на середину поля выехал всадник на белом коне и провозгласил свободу и независимость. Речь его, собственно, была уже записана и лилась из многочисленных громкоговорителей, наезднику надлежало лишь поставить коня на дыбы и удерживать его в этом положении, имитируя памятник Петру Первому у Исаакиевского собора в Ленинграде. На это у джигита уходило все внимание, рот джигита был закрыт, зато скакун, стоя на задних ногах и перебирая передними в воздухе, скалил желтые зубы, оголенные натянутой уздой и железным мундштуком. Движения лошадиной пасти совпа дали со звуками речи. «В таком-то году… — говорила лошадь, роняя хлопья пены, — установили советскую власть… свергли гнет феодалов…» Завершив свою речь, говорящая лошадь ускакала. Местный администратор, явно гордясь увиденным, толкнул меня под бок и сказал: «Видал, а? Далеко пойдет!» Я не знал, кого он имел в виду и на всякий случай согласился.