Сева Новгородцев - Интеграл похож на саксофон

Однажды на коротких гастролях в Уфе мы выезжали на концерт в близлежащую Уву. Есть такой город, окруженный глухими лесами. Дорога была долгая и я накропал стишки, составленные из Юриных «перлов».

В ноябре 1971 года в Росконцерт приехал новый начальник, Юровский, тот самый, что принимал меня в своем кабинете директора Омской филармонии, продержав на стуле целый день. Такие методы товарищ Сталин применял к своим соратникам из заграничных компартий. Рассказывают, что он продержал Мао Цзэдуна в своей кремлевской приемной три дня, а когда наконец раскрылись двери, то китайский вождь оказался в огромной комнате, в которой стоял длинный стол под зеленым сукном. В конце стола сидел Сталин. Пока Мао шел вдоль бесконечного ряда стульев, он съеживался, становился все меньше и когда приблизился и стал здороваться, то невольно поклонился Сталину в пояс. Это и стало основой советско-китайских отношений на ближайшие годы.

Юровский тоже любил эффектные сцены по-сталински. Например, он устроил худсовет крупному коллективу — симфонический оркестр, балетная труппа, хор. Молча посмотрел программу с каменным лицоми произнес три слова: «Это надо переварить». Назавтра на доске приказов Росконцерта висело его распоряжение: полностью и немедленно расформировать!

Вскоре вокруг Юровского выросла его свита из омских. Какие-то упитанные Семы и Левы с утра ездили на рынок, привозили свежий творожок, сметанку — у начальника шалила печень.

С Тихомировым у него отношения не сложились, началась глухая борьба. Закончилась она тем, что в 1972 году Тихомирова из Росконцерта уволили. Говорили, что он попал в неприглядную историю во время зарубежной командировки на Кубу. О подробностях никто особенно не распространялся, ходило несколько версий — то ли в номере Тихомирова обнаружили юношу-кубинца, то ли Тихомирова застали в каком-то ином пикантном положении. Говорили, что застал сам Юровский, который, видимо, знал и выжидал своего часа.

С приходом Юровского мы слегка воспряли. В Москву его привела мощная рука Фурцевой, а в политической шахматной игре тех дней для нас это означало заметное позиционное преимущество. Началась почти нормальная гастрольная жизнь. В поездках мы проводили больше двух третей года.

Росконцерт прислал нам директора по имени Дима Цванг. Слово, знакомое по шахматным учебникам. Я заглянул в немецкий словарь: zwang — принуждение, насилие, давление, нажим, неизбежность. Думаю — ничего себе кадр! Однако я напрасно опасался. Судьбоносное значение фамилии для Димы уже осуществилось, потому что «принуждение» и «неизбежность» советская власть применила к нему самому. Дима был комсомольским работником. Исполнительный, веселый, простой. Друзья-аппаратчики, видимо, по-своему любили его. «Дима, — сказали ему открыто, по-простецки, — с твоей фамилией дальше ты не пойдешь. Давай мы тебя устроим куда-нибудь в искусство». Так Дима попал к нам. Я учил его азам профессии, потом передал дела.

В комсомоле Дима научился говорить приземленно и витиевато, это был стиль, который потом явил миру Виктор Черномырдин. Масштаб таланта у Димы был поменьше. «Ну так, это… — говорил он, придумывая следующее слово. — Завтра работаем два концерта». Или: «Ну так, это… значит… На автобус не опаздывать! Ждать никого не будем!» Ну да, так ты и поедешь на выступление без певца или гитариста!

Со временем Дима понял, что угрозами от нас ничего не добиться, поэтому время явки он обычно объявлял на час раньше, стараясь при этом звучать как можно искреннее и честнее, чтобы артист ничего не заподозрил.

Иногда Диме приходилось ехать вперед, получать или сдавать груз, проверять незнакомую площадку. Наша коллективная кляча без погонщика двигалась еще медленнее. Как-то в приемной гостиницы зазвонил телефон, меня позвали. «Ну где вы там… — сказал в трубку Дима. — Я тут весь на этих… на иголках!»

Однажды зимой в Сибири в лютый мороз Дима появился на разогретой сцене с пунцовым от холода лицом, перетянутым ушами зимней шапки. Щеки его выпирали вперед, почти сливаясь с носом. «Ну так, это… — сказал он энергично. — Всё!!!»

Осенью 1971 года в СССР с гастролями приезжал Дюк Эллингтон. Для меня это было эпохальное событие. Пусть я ренегат, перебежчик, бывший, но все же джазмен. Ажиотаж огромный, на шесть концертов в Москве билетов не достать. Дима подключил свои старые комсомольские связи и выбил где-то пять билетов на концерт в Ленинграде. Там я и увидел легендарного трубача Кути Уильамса и вечно пьяного космического тенор-саксофониста Пола Гонзалвеса. В конце к микрофону вышел саммаэстро с хвостиком длинных волос. «Я ВАС ЛУБЛУ!» — сказал он залу.

Постепенно Дима превратился в Дмитрия Яковлевича. Так начали называть его подчиненные — рабочие сцены и костюмерша, бывшая характерная танцовщица из Государственного ансамбля песни и пляски. Ляпка тут же подружился с ней и дал ей прозвице Густочка. Ей было лет под 50, мы были для Густочки как дети.

Как-то речь зашла о Берии. Густочка сначала сдержанно молчала, потом рассказала историю своей подруги по ансамблю пляски. Лаврентий Павлович иногда приезжал в дирекцию ансамбля и с интересом разглядывал фотоальбом артистов и артисток. Особо понравившихся отмечал, показывал пальцем — вот эту. В данном случае выбор пал на подругу Густочки. С избранницей провели деликатную беседу, она дала согласие на встречу. В назначенный вечер за ней заехала черная «эмка», женщины в офицерской форме доставили ее к зам. председателя Совета министров СССР, бывшему Генеральному комиссару госбезопасности, ближайшему соратнику Сталина.

«Он встречался с ней всего два раза. На прощанье спросил, что ей надо. Подруга сказала, что у нее нет жилья. Берия кивнул. Вскоре ей дали двухкомнатную квартиру, в которой моя подруга живет 20 лет», — закончила свой рассказ Густочка.

Со временем наши пути с Димой разошлись. Я менял профессии, страны, семьи. Почти 40 лет спустя, сев за эти воспоминания, захотел разыскать своего бывшего директора среди мелких осколков Интернета. И вот что нашел.

…накануне Нового 1993 года вся великосветская Москва обсуждала, как Алла устроила Болдину семейную разборку в ресторане «Берлин».