Сева Новгородцев - Интеграл похож на саксофон

Как работники садов и парков, мы были на окладе и по советскому закону должны были работать пять дней в неделю. Дополнительные палки в ведомость нам ставили за дневные репетиции перед игрой, а в воскресенье за третью палку мы давали блицконцерт минут на сорок для случайных посетителей.

Перерыв между репетицией и игрой традиционно посвящали походу в кафе-кондитерскую. Кофе там варили «ведерный» — это была разведенная из особой сгущенки переслащенная смесь бежевого цвета. Но часам к пяти обычно поспевали только что испеченные ром-бабы, истекавшие соком. Кусать такую нежность зубами было бы жестоко и вульгарно, поэтому у нас появился ритуал — церемониально сминать их губами, размазывая языком во рту эту кулинарную поэму.

Такое битье баклуш вряд ли можно было назвать трудом, но мы помнили основной принцип эпохи: «Они делают вид, что платят, мы делаем вид, что работаем».

Вечером в субботу и в воскресенье, однако, мы работали как надо. Сады и парки терпели нас и шли навстречу, потому что мы перевыполняли план — вместо 1600 человек в бывшие царские конюшни набивалось 1800 или даже две тысячи. Танцующая на паркете толпа уходила вдаль, скрываясь за поворотом архитектурной подковы. Продвинутые девушки стояли около сцены и глазели на музыкантов. Симпатяга Гена Барихновский, с лица которого не сходила обворожительная улыбка, поэтически замкнутый Сережа Данилов, исторгавший из своей гитары рок-н-ролльные и блюзовые рулады, или Юра Степанов, который тоже был не прочь блеснуть собой.

«Мифы» пели свои хиты: «Мэдисон-стрит», «Ты, конечно, не приедешь», «Река», «Коммунальная квартира», «Черная суббота». В этих песнях был пригородный блюз, издевка, понимание, что текущая вокруг незатейливая жизнь и есть наши лучшие годы, что вопреки всему надо радоваться, потому как потом будет только хуже. Девушки у сцены знали слова наизусть и шевелили губами в такт. Тексты эти были, разумеется, не залитованы, и по тогдашним правилам исполнять их было нельзя. Однако наши паркмейстеры закрывали на это глаза. Главное было не опростоволоситься во время инспекций, которые иногда случались. Обычно нам вовремя давали знать и мы переключались на невиннобезопасные песни и танцы.

Сережа Данилов был натурой тонкой, немного картавил, что для меня всегда означало некоторое врожденное благородство. «Понимаешь, стагик, — рассказывал он об игре с другой группой, — они не вгубились в мою телегу, а я не вгубился в их телегу». Что означало — музыканты не поняли друг друга.

Сережа не понимал концепцию времени, вернее, он понимал время, не успевал за его течением и поэтому опаздывал всегда и везде часа на два. Человек, широко, цельно и всеобъемлюще воспринимающий бытие, просто не может уследить за этими минутами и секундами — я это знал по своей матери. Она рассказывала мне, что однажды в молодости опоздала на свидание на четыре часа и встретила своего молодого человека совершенно случайно, когда тот уже шел по своим делам, давно отчаявшись дождаться. «Люся! — воскликнул он. — Что ты тут делаешь?» «Как что, — отвечала мама, — к тебе иду!»

Мы с сестрой Наташей частенько подтрунивали над мамой, иногда говорили колкости. «А что вы смеетесь? — сказала как-то мама. — ХОРОШИЕ ЛЮДИ ВСЕГДА ОПАЗДЫВАЮТ!» Эту мысль немцу или американцу ни за что не объяснить, но Сережа Данилов был как раз примером именно такого хорошего человека. Я журил Сережу, объяснял, что концерт или репетицию надо начинать своевременно хотя бы из уважения к товарищам, и однажды совершенно пронял его. «Понимаешь, Сева, — сказал он прочувствованно, — я-то хочу придти вовремя, но ноги не идут!»

У Сережи водилась анаша, и он угощал друзей-музыкантов, особенно летом, когда на заднем дворе было тепло. Продукт коноплеводства хранился у него в небольшой жестяной коробочке, а лучшим инструментом для раскура были папиросы «Беломорканал» или «Казбек». Папиросу нежно разминали так, чтобы табак высыпался. Папиросную бумагу, плотно обнимавшую картонное тельце, надо было осторожно стащить на сантиметр. В образовавшуюся пустоту всыпали табак, смешанный с анашой, закручивали бумагу на конце и натягивали папиросный чулок назад до упора. Получалась папироса, почти такая же как в начале, но уже с необходимой добавкой — это был «косяк». «Косяк» курили, задерживая дыхание, передавали по кругу. С папиросой это было делать удобно — откуривший зажимал влажный конец папиросы в зубах и четким жестом отрывал его. Следующий по очереди начинал с незамусоленного места.

Участие Всеволода Левенштейна было не только творческим, он также вел дела группы, занимался организацией концертов и исполнял прочие продюсерские обязанности, в чем был весьма опытен — до своего прихода в «Мифы» Сева два года руководил ВИА «Добры молодцы». Он также обеспечивал «прикрытие» группе, и «Мифы» некоторое время существовали под «незасвеченным» неофициальным названием «Люди Левенштейна».

В 1977 году по обвинению в хранении и употреблении наркотиков в тюрьму угодил Данилов, и о каком-либо продолжении творческой деятельности без одного из основателей группы не могло быть и речи. «Мифы» разбрелись кто куда.

Неофициальное название «Люди Левенштейна», которым полусерьезно назвались тогдашние «Мифы», полно глубокого смысла. Дело в том, что сам я Левенштейном не был уже года два. По паспорту я значился как Всеволод Борисович Новгородцев, русский, 1940 года рождения. Официально сменить фамилию я решил по практическим соображениям — на афишах и в печати я был Новгородцевым, на это же имя заказывали пропуска на телевидение или радио, и каждый раз приходилось доказывать, что он — это и есть я.

Кроме того, рожденный в России и взращенный русской матерью, я ощущал себя русским человеком. Я побывал за границей, правда только в Европе, представил себя в роли эмигранта и понял, что роль эта мне не нравится. Уйти из языковой среды, в которой ты плаваешь как рыба, от знакомых, которых море, от всего, что близко и понятно, — это самоубийство. По крайней мере, членовредительство.

Не все, конечно, меня устраивало. Была, например, проблема друзей. Я вывел для себя правило: потенциальный друг должен быть образованным (диплом необязателен, но не повредит), он должен знать или хотя бы интересоваться западной культурой и — что самое главное — не «стучать» в КГБ.

Вспоминаю Пашу Грахова, моего сокурсника. Мы сдружились с ним еще перед началом учебы, на «картошке». После поступления в Макаровское училище в 1957 году весь наш курс бросили на сбор урожая помогать колхозу.

Из Ленинграда мы пошли вверх по Неве, через Ладогу и Онегу на колесном пароходе «Иван Сусанин». В каком смысле колесном? По обоим бортам у судна вертелись большие колеса с лопатками, как на Миссисипи в книжках Марка Твена. Размещение кают на «Сусанине» было тоже странным, злые языки говорили, что до революции это был плавучий бордель. Впрочем, борделем он и остался — коек нам предоставили втрое меньше чем надо, и курсанты спали, сменяя друг друга каждые восемь часов. Мне выпала смена с восьми утра до четырех дня, но спать под крики и дикий хохот не удавалось, так что ночью в полудреме я бродил под ветром по палубе, пытаясь согреться.