Сева Новгородцев - Интеграл похож на саксофон

Была середина сентября. Высадили нас в поселке Пудожское, откуда мы пошли пешком по размытой осенними дождями глинистой дороге, чавкая рабочими ботинками. К ночи пришли в деревню. В ней было 11 домов, в которых жили одни старики и старухи. Назавтра нам показали небольшое бревенчатое строение, баньку «по-черному». Топить ее и заползать в нее надо было на четвереньках, потому что дым выходил через дверь, в полный рост можно задохнуться или угореть.

Расквартировался я на постой у хозяйки в коровнике, на набитом соломой матрасе. Коровы всю ночь жевали, тяжело вздыхая.

Утром нас повели на поля. Пришел мужичонка с лошадью, к ней прицепили деревянную соху образца домонгольских времен, возница насыпал в огромную «козью ножку» полфунта табаку, раскурил, пустив целое облако дыму, так, что комары шарахнулись в разные стороны, щелкнул вожжами, крикнул: «Хей, твою мать!» — и лошадь пошла, расковыривая землю.

Нам надо было идти следом, собирая корнеплоды в мешок. Норма была социалистическая — не по собранному картофелю, а по метрам борозды. Наиболее смышленые курсанты уже через час совершали трудовые подвиги, быстро-быстро, по-беличьи зарывая колхозный картофель назад в почву, откуда он и вышел. Я этого делать не мог и собиралчестно. Жутко ломило спину. Все-таки 500 метров картофельной грядки.

На следующий день я разодрал казенное вафельное полотенце, сшил из половинок подушечки, набил их сеномсоломой, привязал подушки к коленям и ползал потом по борозде на четвереньках. В конце дня вид у меня был прелестный — весь в глине, колени, вздутые от подушек.

Вечером, когда вышла луна, мы с Пашей Граховым возвращались в свой коровник, к вечернему сухому пайку, и он сказал мне с веселой издевкой: «Севочка, хорошо бы сейчас крюшончик с бисквитиком!»

Паша интеллигентный юноша из хорошей семьи, в меру антисоветский и прозападный, был свой человек. С таким дружить можно без опаски. Курсе на втором или третьем он пропал, и следующая наша встреча состоялась, как ни странно, на лестнице Ленконцерта. Навстречу мне поднимался господин с полнокровным холеным лицом, в каракульчевой папахе.

— Севочка! — сказал он знакомым голосом, и я мгновенно вспомнил наши вольнодумные шутки и разговоры, в которых все советское по форме или содержанию брезгливо отторгалось. С тех пор прошло лет восемь или девять. — Паша! Что ты тут делаешь? — спросил я изумленно.

Паша ответил по-барски снисходительно, с былой легкой издевкой, только от нее теперь веяло холодом.

— Да вот, вас курирую…

— Кого, нас?

— Вас, работников культуры…

— Как, курируешь?.. — спросил я и осекся.

По властному лицу, по особой, уверенной свободе было понятно, где он работает.

У Галочки была близкая подруга еще со школы, Марина. Примерно одновременно с нашей свадьбой она вышла замуж за инженера Валеру Будякина. Мы часто ходили к ним в гости, Валера любил джаз, особенно ранний, новоорлеанский, и даже играл на банджо. Отца своего Валера не видел, тот погиб в годы большого террора, в волне сталинских чисток. Расстреляли отца только потому, что он был сослуживцем Генриха Ягоды. Новые выдвиженцы пытали и убивали своих бывших товарищей. Обсуждать, жаловаться или роптать было рискованно, опасность чувствовали без слов, животным инстинктом, но в глубине Системы сохранилась некая Память.

Валеру однажды вызвали в Первый отдел института, где он работал. Первый отдел следил за сохранностью технических секретов. «Мы помним и знаем, кем был ваш отец, — сказали ему, — предлагаем перейти на работу к нам». Условия были отличные, перед Валерой открывались большие перспективы, и он согласился. Года через два Валеру определили в райком партии каким-то инструктором, а потом послали в Москву учиться на дипломата. Направление — Мексика, язык — испанский.

Перед отъездом Марина устроила прощальный ужин, подруги плакали. Я слез не лил, хотя Марина была мне очень симпатична. Валера за эти месяцы и годы на наших глазах пережил трансформацию, из свойского парня он превратился в «говорящую голову», из него вылетали квадратные, нечеловеческие фразы.

Последняя наша встреча произошла в Москве. Валера заканчивал учебу, готовился в Мексику, мы собирались в эмиграцию и понятно было, что увидеться нам больше не придется. Валера испросил у начальства особое разрешение на наш приезд, нам даже выделили две койки в каком-то мрачном сводчатом общежитии. Я любопытствовал, как обычно, спрашивал у Валеры — чему его учили эти два года. Главного он рассказать не мог, поэтому подробно объяснял мне детали протокола на званых приемах — как пользоваться вилками, ложками и ножами. «Кладут их слева и справа, до 22 штук, — объяснял мне Валера с каменным лицом, — надо знать, с каких начинать. Вот. А брать надо с краю».

Будякина и Марину с тех пор я не видел. Где они, что с ними стало — не знаю. Пробовал даже закинуть невод во Всемирную сеть, но вышел невод с одною тиной.

Зимой 1975-го у Галочки на работе случилась большая неприятность — из ее рабочего стола пропала целая книжка авиабилетов, примерно на 10 тысяч долларов. Произошло это в аэропорту Пулково, в иностранном отделе, через который улетала и прилетала «фирма». В этом отделе был, естественно, свой постоянный сотрудник КГБ, который ежедневно по восемь рабочих часов бдел и следил за происками коварного врага, обеспечивая государственную безопасность. На практике это означало, что делать ему было нечего. И вдруг — такое!

Кагэбэшник учинил Галочке жесткий допрос, с нехорошими намеками на пособничество некоей иностранной разведке, которая может использовать пропавшие авиабилеты для шпионажа. Он подробно и методично выяснял все контакты с гражданами капиталистических стран, даты, адреса, имена. Сказал: ему известно, что творится в доме 8, квартире 73 по проспекту Славы. Но что именно известно, сообщать не стал. На следующий день допрос повторился, только на этот раз офицер заявил, что заводит против Гали как кассира иностранного отдела аэропорта Пулково уголовное дело по случаю пропажи инвалютных документов.

Галочка почернела лицом. Для нее, женщины гордой, принципиальной и самолюбивой, срок в лагере представлялся чем-то таким страшным, что она готова была наложить на себя руки. Я утешал ее, как мог, но внутренне содрогался от холодного страха.

История эта продолжалась около недели. Кагэбэшник снова вызвал Галочку, но на этот раз лицо его было почти дружелюбным. «Я знаю тебя давно, — сказал он, — как хорошего и ответственного работника. Готов, по старой памяти, замять уголовное дело. Подавай по собственному желанию». Галочка тут же, не отходя от стола, написала заявление об уходе с работы (ввиду семейных обстоятельств), заявлению дали ход, и на работу она больше не выходила.