Сева Новгородцев - Интеграл похож на саксофон

Я старался, не жалея красноречия, потому что понимал — какой перепад давления придется ему пережить. Павел Леонидов иногда появлялся в коридорах Росконцерта, овеянный ореолом значимости и успеха, артисты почтительно расступались перед ним, разве что красный ковер под ноги не стелили. Леонидов обладал огромными связами, хорошо знал всех ведущих советских артистов эстрады. В советской номенклатурной системе, незримо отделявшей партийных патрициев от остального демоса, была своя свобода, делавшая участников избранного круга свободнее каких-то рядовых американцев. В Москве Леонидов мог решить любой вопрос одним звонком по телефону. А в Нью-Йорке?

Понятно, что жителю США не надо звонить знакомому директору гастронома и доставать буженину в обмен на билеты в Большой театр. Все эти усилия и ухищрения там просто ненужны, но что делатьс ощущением собственной значимости, с авторитетом в глазах других?

Я вспомнил, как увидел однажды контр-адмирала, начальника Североморской базы, от одного имени которого трепетали матросы и офицеры. К тому времени он был на пенсии. И вот он шел по набережной Невы в легкой «бобочке» без рукавов под ручку с супругой. Шел, не торопясь, вольготно и беззаботно, наслаждаясь приобретенной свободой. Казалось бы — что лучше? Но радости на его лице я не увидел, а увидел, наоборот, скрытую тоску по арктическим ночам, по морским товарищам, по ощущению своей нужности и по привычной власти. Леонидов и был таким контр-адмиралом, добровольно срывавшим с себя погоны.

Остальное известно. Павел Леонидович прожил в США почти 10 лет, за это время написал три книжки, а также по старой администраторской привычке организовал американские гастроли Владимиру Высоцкому. Умер от инфаркта в 1984 году. Интересно бы узнать — каким получилась жизнь его сына «на свободе».

Свою характеристику с работы я добыл «малой кровью». Директор садов и парков принял меня в своем кабинете, посетовал на то, что я покидаю Отечество. Я ему объяснил в общих чертах, что в поисках постоянной работы наткнулся на некоторые трудности. Он понимающе покивал головой, поблагодарил за хорошую работу и регулярное выполнение плана работы Белого зала и выдал мне заготовленную по всем правилам характеристику с круглой печатью.

Из пушкинских садов и парков в государство Израиль ехали не шибко, все работники на деле осуществляли не удавшийся мне принцип «лишь бы до пенсии перебиться», поэтому мой поступок многие восприняли как некий романтический поворот Судьбы, как тему для пересуда: «А у нас из Белого зала руководитель за бугор свалил».

Самой коварной для меня бумажкой оказалось невинное письмо об «отсутствии материальных претензий». Формально все объяснимо и даже правильно. Вы уезжаете, остается семья, родители. Вдруг вы у них денег назанимали, а сами втихую хотите уйти от ответственности? И требуется-то всего ничего — письмо о том, что ваша родня ничего от вас не требует, что вы никому не должны. А чтобы их подписи оказались настоящими, не поддельными, письмо это надо подписать, показав паспорт с пропиской, в присутствии должностного лица в домовом комитете, которое украсит документ печатью жилконторы.

Эта милая формальность означала, что домовой комитет, вся жилконтора будет знать, что у Левенштейнов из 67-й квартиры сын уезжает в Израи́ль, как тогда говорили в народе. По понятиям 1937 года это тянуло на расстрел с полной конфискацией и преследование родственников врага народа до третьего колена.

Понятно, что мы жили не в 1937-м, а в 1970-х, что правила и обстоятельства изменились коренным образом. Но как объяснить это до смерти напуганному на всю жизнь сердцу? Люди, которые прошли 1930-е и 1940-е, видели, как год за годом бесследно исчезают их товарищи, ночами, вздрагивая, вслушивались в шаги на лестнице, подсознательно каждый день ожидая ареста и расправы, научились понимать друг друга без слов, поскольку не было ничего опасней небрежно оброненного слова — эти люди вобрали в себя такой страх, что он стал частью их существа, мышц, скелета, костного мозга.

Для моего отца, умершего и воскресшего, судимого и оправданного, подпись на письме, которую будет заверять жилконтора, была поступком выше его сил. Раз в неделю, надев китель с ведомственными наградами (Почетный капитан, работник Морского флота — остальные ордена и медали он держал в коробке и никогда их не надевал), отец отправлялся на заседание ветеранов. Не знаю, что там обсуждали старики, но это собрание было для него делом храмовым, заменой ритуального причащения к высокому идеалу. Что же — прийти однажды и увидеть презрительные и осуждающие взгляды товарищей, которые в войну готовы были отдать жизнь за Родину (за Сталина)?

Все это, понятно, отец мне не говорил, он просто отмалчивался. Но видно было, что он очень нервничает и переживает. С одной стороны — сын, пошедший поначалу по отцовским стопам и почти было вернувшийся из своего «джаза» к морскому делу (история с «Инфлотом»), а с другой… Об отцовской драме шепотом на кухне рассказала мне мать. Я почувствовал себя подлецом и сразу решил, что ни просить, ни подталкивать отца на подписание злополучной бумаги не стану. Будь что будет.

Положение у нас было пикантное — вызов пришел, заявка в ОВИР подана, а документы я сдать не могу. Мы стали добровольными отказниками. Оська меня постоянно тормошил, и недели через три я рассказал ему, что происходит. Он грустно посмотрел на меня черными блестящими глазами. У Оськи болела мать и он понимал, что дальнюю дорогу она не осилит. Оставить ее на произвол судьбы (или родственников) он не мог.

Оська не стал долго предаваться горестным размышлениям. Вскоре он примчался с очередным проектом: «Надо сдавать на водительские права! За границей они стоят, знаешь как дорого, а тут я нашел человека, человек свой, надежный, он за 150 рублей дает гарантию!»

К тому времени я продал кое-что из своей коллекции пластинок, уже имел потенциального покупателя на аппаратуру (магнитофон, вертушка, усилитель, колонки), поэтому 150 рублей, в прошлом зарплата за месяц, не показалась мне неподъемной суммой.

Учитель вождения по схеме «150 р. с гарантией» оказался вполне интеллигентным гражданином. Познакомившись, я сразу вспомнил Ильфа и Петрова: «его хорошо бритые щечки всегда горели румянцем смущения, стыдливости, застенчивости и конфуза». Как у «голубого воришки» Альхена, совесть учителя протестовала, но не брать он не мог. Мы были не единственными — в коридоре и гостиной появлялись разные люди, чем-то похожие друг на друга.

Среди будущих эмигрантов выделялся молодой человек в папахе из стриженой ондатры с аристократическим лицом. «Доцент театрального института и консерватории Боровский!» — шепнул мне Оська.