Сева Новгородцев - Интеграл похож на саксофон

Вместо зеленого гражданского паспорта с корочками нам выдали розовые бумажки, похожие на водительские права, с фотографией и надписью «Выездная одноразовая виза». Билеты на самолет тоже были в один конец на рейс Ленинград — Вена.

Советский Союз был нерушимым оплотом, как гигантский утес возвышался он над другими странами и государствами. Население — почти 250 миллионов, авиация, армия, флот, ракетные войска, пограничные силы, КГБ, милиция… Все были уверены, что СССР будет стоять вечно, что такую силу никогда никому не одолеть. Весь остальной мир был «зарубежьем», находился за неким непреодолимым рубежом. Всякий, кто его пересекал, исчезал из родного пространства навеки. Мы искренне считали, что родных и близких нам увидеть больше не доведется. Прощались навсегда.

Последние часы, проведенные вместе, были наполнены драмой, трагизмом. На двух последних этажах дома 8 по проспекту Славы гуляли будто в последний день жизни. «Отказники» и подавшие заявления в ОВИР провожали отъезжантов. Мне такой дым коромыслом был ни к чему, и я отсиживался в своей спаленке, пока наверху бухала музыка «Аббы».

Вдруг в окне моего 11-го этажа показались болтающиеся в воздухе ноги. Они начали раскачиваться взад-вперед, нависая то над пропастью, то над балконом, потом, описав дугу, приземлились перед моей дверью. Архитектор Шапочкин, пьяный и взлохмаченный, делал мне дружеские жесты, приглашая наверх. Пришлось пойти. В конце концов, человек жизнью рисковал.

Доставание вещей на вывоз по таможенному списку, упаковка их в чемоданы, встречи со всеми, кого хотел увидеть и проститься, друзья, девушки-поклонницы из Пушкина, оформление бесконечных документов слились в один клубок нервов. Душа тихо болела. Ринат в сентябре поступил в школу, теперь, проучившись два месяца в первом классе, он тоже прощался с приятелями.

У Оськи дело с отъездом откладывалось, он почему-то попал в отказники. Азарта от этого у него не убавилось, наоборот, подготовка к эмиграции стала смыслом его жизни. Он повез меня к знакомому коллекционеру икон. Гражданин средних лет, усталой внешности, с редкой бородой и плохими зубами. Предмет свой он знал досконально. Он показал нам самое ценное в его коллекции — старые почерневшие искривленные доски с полувыцветшими образами святых. Эти иконы оценивались в большие суммы, но для меня привлекательности не имели. Если вторгаешься в область искусства, то должен его знать и хорошо понимать. Опираться на чужое мнение, даже экспертное — дело рискованное. Я попросил коллекционера показать что-нибудь менее древнее, но более понятное. В конце концов он вынул стандартную для середины XIX века церковную икону Богоматери с Младенцем, на которой лики были выписаны в мельчайших деталях и покрыты серебряным рельефным окладом. Цена, которую запросил коллекционер, была несоразмерной, но у меня под ногами горели мосты, деньги жгли карманы.

Икону я положил в толстый полиэтиленовый пакет, обернул чем-то мягким, завязал бечевкой, связался с Юргеном через женскую мафию. Он приехал и забрал этот сверток, уверив меня на прощанье своим волевым громким капитанским голосом, что все будет о’кей. Действительно, почти через два года Юрген приехал по своим делам в Лондон, он привез мне икону в том же полиэтилене, с той же почтовой советской бечевкой.

Икону я сдал на аукцион «Филипс», она продалась со второй попытки. За первую неудачную продажу (икона не достигла резервной цены) мне пришлось платить аукционному дому положенные 7 процентов, во второй раз я не стал жадничать и уменьшил резервную цену. Когда получил выручку, сел и подсчитал. В Питере я заплатил за икону примерно годовую зарплату служащего, в Лондоне я получил свою скромную бибисейскую зарплату за два месяца. Неудачный бизнес, но вывод из него мне понравился. Обыкновенным честным трудом тут можно заработать не меньше, чем хитрой спекуляцией.

В то время ходил анекдот — дочь спрашивает у отца: «Папа, кто такой Карл Маркс?» — «Карл Маркс? Это экономист». — «Как наша тетя Роза?» — «Ну что ты! Наша тетя Роза — старший экономист!»

Всей жизнью и всем опытом мы впитали в себя советское почитание чинов и дипломов. У меня был диплом Макаровского училища и диплом переводчика от заочных московских курсов иняза, где учили по программе высшей школы. У Галочки был диплом института имени Герцена. Эти заветные корочки, весь наш интеллектуальный багаж вывозу не подлежал, дипломы надо было оставить. С собой можно было брать только перевод содержимого этих корочек на английский, с последующей авторизацией у нотариуса.

Помню, мы переживали, потому что вместо красивого диплома с фотографией, подписями и печатями у нас на руках оказались блеклые листы писчей бумаги с перечнем академических часов по пройденным дисциплинам. Расстраивались мы напрасно. Ни Галочке, ни мне эти бумажки никогда не понадобились.

Много лет спустя моя сестра Наташа привезла мне оригинал диплома мореходки, я повертел его в руках, вздохнул и упрятал так далеко, что до сих пор не могу найти.

Мы готовились к новой жизни, забрав из старой приданое, то, что нам разрешили вывозить. Я решил паковать все в небольшие легкие фибровые чемоданы. Сначала купил два, потом съездил в Гостиный Двор и докупил, по чемодану в руку. Всего получилось семь таких выездов и, как результат, 14 чемоданов. Все эти чемоданы мне предстояло сдать в таможню на досмотр за 10 дней до отъезда.

Таможня не хотела спешить, она желала порыться в нашем багаже обстоятельно и неторопливо. Мы сидели в опустевшей гулкой квартире без мебели, вещей, книг, всего того, с чем жили — людьми без гражданства и паспортов. Рвались сотни невидимых нитей, связывавших нас с уже бывшей родиной. Мне надо было решить, что делать с саксофоном.

Мне всегда казалось, что можно быть пожилым врачом, пожилым учителем, водопроводчиком, но пожилым саксофонистом быть неприлично. Теперь эмиграция давала возможность избежать подобной участи, перелистнуть страницу, найти новую тропинку. На саксофон никаких надежд я не возлагал и даже не собирался афишировать свое музыкантское прошлое. Но прошлое это невозможно зачеркнуть.

С тех пор как я провел бессонную ночь на гастролях 1969 года в Минске, решая, менять мне свой старый инструмент с «Отто Линком» на новый, но без мундштука, с тех пор как я просидел во Владимире рядом с мастером Володей, тачавшем мне из яловой кожи для голенищ мягкий футляр для моего «Сельмера», я все эти годы почти не выпускал его из рук. Он висел у меня на плече либо лежал на коленях. Он был мне другом, кормильцем, душевной защитой. Я знал все его капризы, прятавшиеся в глубинах соединений, клапанов, пружинных иголочек.