Славчо Трынский - Не так давно

Лялинская сыроварня лежала как раз на нашем пути в Софию. Чтобы разрушить ее, требовалось не более трех-четырех человек. Потому на всякий случай с нами отправился и Денчо, — а вдруг представится возможность. Одновременно мы хотели познакомить его с нашими доверенными людьми по всему софийскому каналу, которых он еще не знал, — ведь они ему тоже могут понадобиться. В Забеле мы зашли к баю Тошо — мельнику. Он тоже боялся предательства Мордохая. Чтобы ввести в заблуждение полицию, мы еще в тот же вечер изготовили письмо, которое отправили по почте. Бай Тошо, получив его, должен был якобы тайком от нас уведомить о нем Байкушева и Драгулова. Письмо было следующего содержания:

«Нам известно из многих источников, что ты продаешь на черном рынке муку. Ради личного обогащения ты без зазрения совести дерешь три шкуры с бедняков-крестьян и снабжаешь бесплатно самой лучшей мукой тех, кто стоит близко к власти и разделяет твои фашистские взгляды.

Предупреждаем: если ты в кратчайший срок не прекратишь эти безобразия, мы будем вынуждены строго наказать тебя. Ты знаешь, как мы поступили с Тричко Тричковым, и можешь понять, насколько серьезно наше предупреждение».

Под письмом мы поставили три подписи: Делчо, Денчо и мою.

В это время в главановской общине подбирали человека на должность старосты. Но никто не хотел браться за это дело без нашего согласия. Единственным же подходящим для нас кандидатом был шурин бая Тошо — Асен Груев, но и он не решался подавать заявление околийскому начальнику, прежде чем получит наше согласие. Встретившись с Груевым у бая Тошо, мы предложили ему следующие условия: не давать никаких сведений полиции относительно нашего местонахождения и передвижения; незамедлительно сообщать нам имена крестьян, которые доносят ему что-либо о партизанах; не производить у населения реквизиций продуктов; не вести никакой агитации в пользу фашистского режима и уведомлять нас о всех предписаниях и распоряжениях вышестоящей администрации, а так же и о переброске и намерениях полиции и контрачет.

Асен Груев принял наши условия, и мы сказали, чтоб он подавал заявление околийскому начальнику. Это уже было свидетельством нашей силы и авторитета.

Дом бая Тошо мы покинули в полночь. Жена его — тетя Доца, энергичная и сердечная женщина — наполнила наши рюкзаки свежевыпеченным белым хлебом, дала нам изрядный ком только что сбитого сливочного масла, яблочного повидла, заботливо упакованного в металлическую коробку, и мы направились в Ярловцы. Разузнали про родных Денчо, которые тоже были высланы, а потом вернулись в сосновый лесок между Ярловцами и Радовом, где должны были пробыть три дня.

После вчерашнего проливного дождя земля была мокрой, стоял густой туман. Мы нашли в лесу маленькую ложбинку и развели костер. Ближе всех к костру подсел Денчо. На нем были новые брюки, новая кепка и первый раз обутые постолы из бычьей кожи. Вшей, с которыми он пришел к нам, уже не было и в помине. Наши верные помощницы-крестьянки обстирали, отмыли Денчо, дали ему чистую одежду.

Кто сиживал у костра в дождливую, туманную пору, может представить себе, какое удовольствие в такой обстановке — рассказывать разные истории и предаваться приятным воспоминаниям. Вот и Денчо с волнением рассказывал нам, как перешел на нелегальное положение, как односельчане — Георгий Велков, Георгий Маринов, Станко Йорданов — проводили его до сербского села Црвена-Ябука, как во время столкновения между Вторым южноморавским отрядом и болгарской полицией, происшедшего в первую же ночь по его прибытии в отряд, он чуть было не погиб от партизанской пули. Денчо полностью оправдывал в этой истории югославских партизан, потому что когда они вступили в бой, он заговорил не по-сербски, а по-болгарски, а многие из югославов не знали, что он из их отряда. «Руки вверх!» — строго крикнул ему югославский боец и навел на него винтовку. Растерявшийся Денчо подчинился и поднял руки. Только благодаря партизану-болгарину Трифону Балканскому он остался жив.

С большим воодушевлением рассказывал нам Денчо о нем и о другом партизане — болгарине Георгии Гелишеве (Шумском). Оба они по указанию партии еще в 1942 году дезертировали из болгарских оккупационных войск в Югославии и вступили в партизанский отряд. Воспоминания о сердечной встрече с ними в отряде и о боевой дружбе с партизанами Радко Павловича (Чичко) снова вернули Денчо к тем дням. Задумавшись, он умолк, положил на колени голову да так и заснул. Задремали и мы с Делчо. Но вскоре меня разбудил запах горящей шерсти. Новенькая кепка Денчо свалилась с головы в костер и уже успела наполовину обгореть. Я решил не будить его из-за этого и снова постарался заснуть. Долго ли мы спали, я не знаю, но когда я проснулся, Денчо «горел» опять — на этот раз он прожег штанину новых брюк. Теперь уж я не только разбудил его, но и хорошенько отругал за нерадивость.

— Славо, не брани меня, — умоляюще сказал он. — Очень уж спать хочется.

— Спи себе на здоровье, только кто тебе будет покупать каждый раз новую одежду, если ты будешь так ее жечь? — ответил я насмешливо.

Денчо устыдился и замолчал. Молчали и все мы.

Хотя уже рассвело, но из-за тумана невозможно было ничего разглядеть даже на недалеком расстоянии. А мы явственно слышали скрипение повозок. Люди уже поднялись и принялись за работу. Принялся за работу и Денчо. Он пытался починить прожженные брюки и тяжело вздыхал. Это занятие, которое в иных условиях он предоставил бы своей матери — добрейшей бабушке Анне, — напомнило ему о ней, об ее ласковой улыбке, погашенной теперь фашистами, которые выслали ее, несмотря на преклонный возраст, и заставили, словно преступницу, трижды на день расписываться в свиштовском околийском управлении полиции.

А в чем она было повинна? Только в том, что родила и вырастила сына с честной душой, готового отдать себя всего служению людям. Когда партия призвала его сражаться за свободу — личное благополучие и спокойствие стали для него далекой мечтой. Хотя он знал, что если возьмется за оружие, фашистские власти всю свою ненависть к нему обратят на его родных, он в это жестокое время не мог поступить иначе. Нам и нашим родным выпала честь бороться и страдать за благо народа, и мы гордились этим.

Денчо понял, что он и сам сумеет залатать дыру — вдали от матери у него не было другого выхода, кроме как самому по мере сил следить за своей одеждой. Ничего, что стежки ложатся не по правилам, а шов получается грубым. Хорошо, худо ли зашито — важно, что зашито.

— Это тебе наука, — сказал Делчо. — В другой раз, когда захочешь спать, ноги в костер класть не станешь.

— Хватит меня корить, Гошо, я же не нарочно сделал это! Мало меня Славо ругал — теперь ты за меня взялся!..