Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

Тому, какой тонкой и нежной может быть душа мужика, посвящено немало страниц хрестоматийного рассказа «Запечатленный ангел», эстетически безупречного, с идеально выделанной тканью повествования. Опубликованная в первом номере «Русского вестника» за 1873 год детективная история окликает времена строительства Цепного моста в Киеве, свидетелем которого Лесков был, и завершается обращением старообрядцев в официальную веру. Зимним вечером на постоялом дворе об этом случае якобы поведал укрывшимся от вьюги путникам Марк Александров, «рукомеслом» каменщик, по происхождению крестьянин, по вере старообрядец. Марк наделен отнюдь не мужицкой чувствительностью. Вот как, например, он описывает жену заинтересовавшегося русской иконописью англичанина:

«Она была прекрасная барыня, благоуветливая, и хотя не много по-нашему говорила, но всё понимала, и, верно, хотелось ей наш разговор с ее мужем о религии слышать.

И что же вы думаете? Как отдернулась эта занавеса, что ее скрывала, она сейчас встает, будто содрогаясь, и идет, милушка, ко мне с Лукою, обе ручки нам, мужикам, протягивает, а в глазах у нее блещут слезки, и жмет нам руки, а сама говорит:

– Добри люди, добри русски люди!

Мы с Лукою за это ее доброе слово у нее обе ручки поцеловали, а она к нашим мужичьим головам свои губки приложила.

Рассказчик остановился и, закрыв рукавом глаза, тихонько отер их и молвил шепотом: “Трогательная женщина!”…» 568

Похожее умиление охватывает Марка и тогда, когда он говорит о старце Памве, прославившемся святой жизнью и безгневием:

«И теперь вам не скажу, всё это было во сне или не во сне, но только я потом еще долго спал и, наконец, просыпаюсь и вижу: утро, совсем светло, и оный старец, хозяин наш, анахорит, сидит и свайкою лыковый лапоток на коленях ковыряет. Я стал в него всматриваться.

Ах, сколь хорош! ах, сколь духовен! Точно ангел предо мною сидит и лапотки плетет, для простого себя миру явления» 569.

Тонкость чувств, в том числе эстетического, делающего героев экспертами в иконописи, – конечно, не центральная тема рассказа, но для Лескова ценная, как и проступающая здесь мысль, что именно религиозность всякого человека, независимо от воспитания и образования, утончает душу. Возможно, еще и поэтому «Запечатленный ангел» понравился «и царю, и пономарю» 570. Даже Достоевский в «Дневнике писателя» посвятил ему отдельный разбор, несколько раз назвав «прекрасным», и отметил, что «особенно выдаются в рассказе беседы раскольников с англичанином об иконной живописи»: «Это место серьезно хорошо, лучшее во всём рассказе». Но и от упрека Федор Михайлович не удержался: автор, по его мнению, завершил повествование «довольно неловко», а кроме того, «кажется, испугался, что его обвинят в наклонности к предрассудкам, и поспешил разъяснить чудо» 571, прозрачно намекая, что финал, в котором староверы обратились в официальное православие, был, видимо, продиктован идеологическими соображениями – текст публиковался в правоверном катковском издании.

Лесков рассердился и вскоре отомстил двумя анонимными заметками, подписанными «Псаломщик» и «Свящ. П. Касторский», в которых обвинял обидчика в незнании церковного быта и высмеивал, поскольку тот «пространно заявлял, что… большой христианин и притом православный и православно верующий в самые мудреные чудеса» 572.

Второе знаменитое сочинение начала 1870-х годов, «Очарованный странник», оказалось на противоположном к «Запечатленному ангелу» полюсе. Повествование о староверах исследует русскую религиозность, предметы духовные и тонкие, его герои обладают художественным вкусом и набожностью. «Очарованный странник» – повесть о русской бездне. Недаром образ бездны, пропасти оказывается здесь сквозным. Главный герой Иван Флягин, пытаясь затормозить перед пропастью повозку, чтобы спасти сидящих в ней господ, летит вниз, но чудом остается жив; в пропасть с крутизны толкает он цыганку Грушеньку, адскую бездну видит во сне. И религиозность здесь совершенно иного толка – Иван Северьянович, хотя и сделался иноком, кажется, довольно слабо разбирается в догматах христианской веры 573: явно не считает самоубийство смертным грехом и, перед тем как полезть в петлю, молится «за вся християны», а не за свою душу. Татарам, которых он крестит, он даже не пытается проповедовать христианские догматы – вероятно, потому, что сам не очень разбирается в них.

В «Очарованном страннике» плещет совсем не жуть безбрежной любовной страсти, как в «Леди Макбет…»; повесть об Иване Северьяновиче пронизана мрачным ужасом обыденной человеческой жизни, особенно если человек этот – крепостной крестьянин. Здесь всё время кого-нибудь истязают и мучают, бьют и убивают. Практически во всех ключевых эпизодах жизненного пути Ивана Флягина совершается насилие: человека над животным, человека над человеком. Достаточно вспомнить хотя бы эпизод с кошкой, которую совсем еще юный Иван наказывает за то, что съела голубят:

«Кнутов, я думаю, сотни полторы я ей закатил, и то изо всей силы, до того, что она даже и биться перестала. Тогда я ее из сапога вынул и думаю: издохла или не издохла? Сем, думаю, испробовать, жива она или нет? и положил я ее на порог да топориком хвост ей и отсек: она этак “мяя”, вся вздрогнула и перекрутилась раз десять, да и побежала» 574.

Лесков милосердно избавляет читателя от дополнительных подробностей ужасающей сцены – воплей несчастного животного, вида окровавленного и изувеченного тела. Недаром и первый эпизод из жизни Ивана Флягина, который тот открывает слушателям, посвящен безжалостному усмирению коня в Москве и моральной победе над англичанином Рареем – как называет его Иван Северьянович, «бешеным укротителем», прототипом которого был реальный дрессировщик, американец Джон Соломон Рарей (1827–1866). Интересно, что прославился он вовсе не «бешенством», а системой гуманного обхождения с травмированными жестоким обращением лошадьми. Рарей действительно побывал в Петербурге в 1857 году. На русском языке вышли две его брошюры: «Искусство укрощения и дрессировки лошадей Джона Рарея» и «Способ американца Рери, как укрощать озлобленных лошадей» (1859). Понятно, что методы Рарея совершенно не интересуют Ивана Северьяновича – ему нужен равный противник, к тому же «англичанин», чтобы победа окрасилась еще и чувством превосходства русского мужика над иностранцем. Но в результате она оказалась обесценена – смирившийся конь вскоре издох: «…гордая очень тварь был, поведением смирился, но характера своего, видно, не мог преодолеть» 575.

Судьба коня, которого Флягин так бил нагайкой, что тот не мог «ни продохнуть, ни проглянуть», – прообраз его собственной жизни. За свой долгий путь он окажется неоднократно бит, но, по предсказанию умершего по его вине монаха, много раз погибая, ни разу не погибнет, в конце концов смирится и, в отличие от коня, будет жить дальше, потому что окажется не таким гордым.