Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

Бабы направляются в Аленин Верх – то самое место в лесу, где мужики пытаются с помощью специальных приспособлений добыть огонь путем трения сухостойной красной сосны о липу. Здесь же высится шест с коровьим черепом; сюда привозят и соломенное чучело, чтобы подпалить его «непорочным» огнем.

Чучело Мары – древнеславянской богини смерти – сжигали обычно на Масленицу, а в белорусской и польской традиции – в ночь на Ивана Купалу, но в любом случае не в Михайлов день. Лесков переместил его в другой контекст, дал имя, каким его в среднерусской полосе не называли, и поджег 557.

После этого народ собирается, наконец, идти опахивать село с «непорочным» огнем в руках.

Одним из самых забавных эпизодов «огничанья» становится камлание Сухого Мартына с выкрикиванием абракадабры, стилизованной под заклинание:

«Едва держась на своем полете за воткнутый топор, он быстро начал впадать от качания в шаманский азарт: ему чудились вокруг него разные руки: черные, белые, меднокованые и серебряные, и все они тянули его и качали, и сбрасывали, а он им противился и выкликал:

– Вертодуб! Вертогор! Трескун! Полоскун! Бодняк! Регла! Авсень! Таусень! Ух, бух, бух, бух! Слышу соломенный дух! Стой, стой! Два супостата, Смерть и Живот, борются и огнем мигают!» 558

Это довольно дикая смесь имен Вертодуба, Вертогора, Трескуна с бодняком – обрядовым бревном, сжигаемым обычно под Рождество [106] Вертодуб (Дубыня) и Горыня (Горыныч, Вертигора) – богатыри-великаны, обладающие сверхъестественной силой, которая приводит к нарушению естественного природного порядка. Трескун – злой дух, находящийся в подчинении у Мороза, летом спящий, а зимой дует в кулаки, нагоняя стужу и ветер. Бодняк – у сербов и болгар полено, сожжение которого в сочельник символизирует связь человека с небесным огнем. Таусенъ (он же Аесенъ) – персонаж восточнославянской мифологии, связанный с началом весеннего солнечного цикла и плодородием (см.: Старыгина Н. Н. Комментарии // Лесков Н. С. Полное собрание сочинений. Т. 9. М., 2004. С. 893–894). ; последнее у Лескова появилось явно по ассоциации с сосновым и липовым бревнами, которые должны вспыхнуть.

Скорее всего, сочиняя всё это, Лесков отчаянно веселился, особенно приставив к Трескуну Полоскуна и вставив не идущую к делу Реглу (вероятно, от латинского regula, то есть «правило», «норма»). Утопить «правило» в околесице – очень по-лесковски. И всё же языковые шутки, восточно- и южнославянская мифология смешались здесь не совсем произвольно. Сухой Мартын последовательно выкликает имена духов, связанных с силами природы: ветром, огнем, молнией.

Огонь, наконец, вспыхнул. Но завершить исполнение обряда бодростинские крестьяне не сумели, потому что внезапно наткнулись в темном лесу на бездыханное тело своего барина.

«Коровья смерть» оборачивается смертью Михаила Бодростина 559. Он оказался жертвой не только страсти Глафиры и Горданова, их жажды денег и власти, но и собственной глухоты к происходящему. Он смеялся над суевериями и не желал гасить огни в доме, несмотря на неотступные просьбы крестьян; не осознал, что ехать из любопытства на языческий ритуал опасно; начал испытывать тревогу слишком поздно, уже в лесу, и в итоге был убит – пусть и не участниками ритуала, зато в полном соответствии с его логикой: случайного прохожего во время опахивания могли запросто лишить жизни.

Прописанность сцен народного обряда и именинного пира у Бодростина (ассоциация с пушкинским «Пиром во время чумы» возникает в них дважды) свидетельствует, что Лесков, в позднейшем интервью назвавший «На ножах» «самым безалаберным» из своих «слабых произведений» 560, был к себе несправедлив: несмотря на то, что иные логические связки в романе смётаны на живую нитку, а текст сильно пострадал от правок редактора, изящно сочиненная и глубоко продуманная шестая часть книги многое искупает. Лесков и сам подтверждает, что тщательно над ней работал, в письме П. К. Щебальскому от 5 июня 1871 года:

«Я только вчера поставил точку под 5-ю частью “Ножей” и послал их Любимову. До этого события я не давал себе никакой льготы и в эту пеклую жарищу всё пер и пер, как осел. Не знаю, что уж там и вышло! Последняя 6-я часть вся написана и переписана. Она опять сделана очень тщательно: я много пыхтел над сценами убийства и народными сценами на похоронах, и они мне удались. Шестую часть везу с собой, чтобы еще раз перечитать ее в Киеве, ибо теперь голова моя не понимает ровно ничего, кроме желания отдыха» 561.

Если «Некуда» – роман о русских нигилистах, то «На ножах» – попытка Лескова написать европейский роман, с опорой на Эжена Сю, Уильяма Теккерея и готическую литературу 562.

Критика к новому роману автора «Некуда» отнеслась холодно 563: «На ножах» не удостоился подробного разбора (только очередных убийственных пародий в «Искре» 564) и занял прочное место среди антинигилистических произведений, в ряду которых обычно и перечислялся, изредка исполняя роль литературного фона «Бесов» Достоевского. Зато публике роман очень понравился – подписчики «Русского вестника» читали его «нарасхват и с азартом» 565.

Незадолго до революции 1917 года Василий Розанов прописал этот роман Лескова юным душам как профилактическое средство: «Мальчикам и девочкам в правильных русских семьях следовало бы давать читать “На ножах”. Это превосходная “прививка оспы”. Натуральная оспа не вскочит и лицо не обезобразится, если прочтет роман в 16–17 лет, фазу возраста “как раз перед социализмом”» 566.

Блуждая в поисках идеальных начал, которые могли бы противостоять разрухе, цинизму и «гилизму», наступающим на современный мир, Лесков неизменно, в какую бы сторону ни пошел, выходил к религиозному чувству, «глубокой и теплой… вере нашего простонародья» 567. Добавим: не только простонародья, но и духовенства, и дворянства – укажем хотя бы генеральшу Синтянину, и разночинцев – вспомним капитана Рыжова в «Однодуме».

Если героев Достоевского мучают сомнения в существовании Бога, а героев Толстого, напротив, занимают последствия обретения веры и мистическая природа Церкви, то Лескову интересна христианская религиозность как явление – и в культурном, и в социальном, и в психологическом аспекте. Никто другой в русской литературе не обращался к теме духовенства так часто; лишь в лесковской прозе представлен весь священнический и монашеский чин.

Прямая, мудрая матушка Агния в «Некуда»; трезвомыслящий и ироничный отец Евангел в «На ножах»; правдолюбец Савелий Туберозов и другие обитатели «поповки» в «Соборянах»; священники, кротостью и вовремя сказанным словом преобразившие героев в рассказах 1880-х годов «Привидение в Инженерном замке», «Зверь», «Пугало», «Грабеж»; архиерей Н. из «На краю света»; митрополит Филарет (Амфитеатров) из «Владычного суда»; старец Пам-ва в «Запечатленном ангеле»; послушник Иван Флягин в «Очарованном страннике»; герои «Мелочей архиерейской жизни» и «Заметок неизвестного»… Это не полный список, однако оборвем его.