Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

И вскоре эта гроза разразилась, оживляя параллель между отцом Савелием и доблестным витязем:

«Реяли молнии; с грохотом несся удар за ударом, и вдруг Туберозов видит пред собою темный ствол дуба, и к нему плывет светящийся, как тусклая лампа, шар; чудная искра посредине дерева блеснула ослепляющим светом, выросла в ком и разорвалась. В воздухе грянуло страшное бббах! У старика сперло дыхание, и на всех перстах его на руках и ногах завертелись горячие кольца, тело болезненно вытянулось, подломилось и пало… Сознание было одно, – это сознание, что все рушилось. “Конец!” – промелькнуло в голове протопопа, и дальше ни слова. Протопоп не замечал, сколько времени прошло с тех пор, как его оглушило, и долго ли он был без сознания. Приходя в себя, он услыхал, как по небу вдалеке тяжело и неспешно прокатило и стихло! Гроза проходила» 535.

Едва избежав гибели во время грозы, протоиерей Савелий всё равно умер под влиянием природных сил – простудился, отсчитывая на морозе поклоны, которые клал дьякон Ахилла. Природные силы одолели и Ахиллу: слишком долго просидел он в снежной яме, ловя на кладбище стар-городского «чёрта», оказавшегося мещанином Данилкой, и тоже смертельно заболел.

Беззащитность богатырей перед простудой лишний раз напоминает читателю: это роман не столько о великой силе добрых и праведных людей, сколько о их бессилии. Все лесковские богатыри с житейской точки зрения оказываются проигравшими; верх одерживают донос, клевета, подлость, чиновничий идиотизм, законы природы и неотвратимый ход времени, превращающего старгородскую «поповку» в анахронизм.

Ахилла сумел победить в честном бою циркового силача, но не смог одолеть «петербургского мерзавца» Термосесова и чиновников консистории, играющих без правил. Внутренняя мощь и ревность Савелия Туберозова о правде разбиваются о бетон казенного отношения церковного начальства к делу веры и проповеди. Его записку о положении православного духовенства кладут под сукно. Желание Туберозова растормошить омертвевших душой чиновников приводит к его аресту и запрету служить. Перед кончиной Савелий произнесет: «…букву мертвую блюдя… они здесь Божие живое дело губят…» 536С его ухода начнется увядание старгородской «поповки» – один за другим сойдут в могилу и дьякон Ахилла, и Захария Бенефактов, и плодо-масовский карлик Николай. Кто явится им на смену? «Благообразный человек неопределенного возраста» Иродион Грацианский, пастырь совсем иного разлива и масштаба, названный также с намеком – и на «Ирода», и на чрезмерную гибкость и грацию.

Восьмого июня 1871 года в ответе Щебальскому, желавшему более жизнеутверждающего финала, Лесков писал:

«А что касается до недостатка хороших людей на смену Туберозову, Захарии, Ахилле и Николаю Афанасьевичу, то с этим делать нечего, и сколько бы я ни хотел угодить почтенной любви Вашей к хорошим людям, не могу их обрести на нынешнем переломе в духовенстве русской Церкви. Изображенные мною типы суть типы консервативные, а что дает нынешняя прогрессирующая Церковь, того я не знаю и боюсь ошибиться <���…> Как это будет обновление Церкви с Дмитрием Толстым (тогдашний министр народного просвещения и обер-прокурор Синода. – М. К.) на крестовом шнурке, того мое художественное чутье не берется предсказать мне, и Вы, простирая такое требование, мне кажется, погрешаете, стесняя свободу художественного чувства» 537.

В «Соборянах» много горя, но не меньше и смеха. Недаром и формула «смех и горе», давшая название повести о жизни помещика Ореста Марковича Ватажкова, представляющей собой сцепление трагикомических сцен, сочинялась тогда же, когда в последний раз правились «Соборяне». Вслед за Гоголем Лесков озирает «всю громадно-несущую-ся жизнь сквозь видимый миру смех и незримые, неведомые ему слезы».

Многие сцены романа-хроники уморительно смешны и снова убеждают нас: дар сатирика и талант проповедника нередко шагают рядом. Эпическое противостояние учителя математики Варнавки Препотенского и дьякона Ахиллы, их жаркая борьба за кости несчастного утопленника; житейские анекдоты, с удовольствием рассказанные отцом Савелием в своем дневнике; почти все истории, в которые попадает «непомерный» дьякон, под конец романа съевший деньги, отложенные на памятник любимому протопопу, – всё это словно бы намекает: смех, улыбка, дурачество – едва ли не единственный противовес мертвечине, подлости, подброшенный самой жизнью. Например, вот такое рождественское поздравление сочиняет дьякон для городского главы:

Для недоброжелателей Лесков навсегда остался автором антинигилистического романа «Некуда», для ценивших его дар – автором «Соборян» и «Левши».

Удивительно, но у светло-печальной размеренной хроники «Соборяне» был темный двойник – роман «На ножах», писавшийся практически параллельно. Словно бы днем, при свете солнца, Лесков сочинял истории старгородцев, а ночью нырял в подземелья совсем иных фантазий.

«На ножах» – странный роман. Перо Лескова словно бы дергается и подпрыгивает. Не роман, а воспаленная эклектика, то и дело впадающее в последнее неистовство, фирменное exubérance [100] Изобилие, избыток (фр.). , которое Толстой великодушно перевел в своем письме как «излишек таланта» 539. Сам автор тоже дал роману выразительное определение. 8 апреля 1871 года он писал Щебальскому: «Я посылаю кусок романа “На ножах”. Кусок живой и горячий, как парная кровь, но немножко непоследовательный» 540. Правда, непоследовательность Лесков считал результатом редакторской правки: роман печатался в «Русском вестнике» с октября 1870 года по октябрь 1871-го, и катковский редактор Николай Любимов безжалостно вымарывал целые куски. «Это же просто ужасный человек, Аттила, бич литературы! Он что же делает-с? – он черкает не рассуждения, не длинноты, а самую суть фабулы"» — жаловался Лесков 19 декабря 1870 года 541.

Роман «Некуда» – о русских нигилистах, честных, умных, недалеких или откровенно глупых. Роман «На ножах» – о «гилистах» (от слова «гиль» – «вздор», «чепуха»), как выражается центральный персонаж и главный негодяй повествования, авантюрист и мошенник Павел Горданов. Нигилистские идеи нужны Горданову и его сообщникам лишь как ширма для исполнения иных замыслов, ничего общего не имеющих с социалистическим переустройством мира. Учитывая, что перед нами авантюрный роман, замыслы эти предсказуемы: богатство и власть.

Главная интрига, вокруг которой вихрем кружится основное действие многослойной девятисотстраничной конструкции, – захват состояния помещика Михаила Андреевича Бодростина, пожилого супруга энергичной красавицы Глафиры, в прошлом искренней нигилистки и обитательницы коммуны, вышедшей за него из расчета. Вместе с Гордановым, бывшим возлюбленным и нынешним партнером в преступных замыслах, надеющимся сделаться мужем красивой и состоятельной женщины, Глафира планирует убить своего зажившегося старика, чтобы овладеть его богатством. Центральная линия отягощена множеством дополнительных: постоянно замышляются и осуществляются новые коварные обманы, хитроумные мошенничества, подлости и гадости. Подмененное завещание, покупка человека за девять тысяч рублей, соблазнения невинных, прелюбодеяния, дуэль, спиритизм, двоемужество, публикация провокационных статей в продажных газетах, изменение внешности, поджог, языческие ритуалы, отравление – вот далеко не полный список. Сквозь всю эту сюжетную рябь проступают темные воды мистики. Критик Лев Аннинский даже назвал «На ножах» романом-галлюцинацией и наваждением 542.