Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

«Житие протопопа Аввакума», опубликованное в 1861 году, живо обсуждалось в литературных кругах и, как уже говорилось, не прошло мимо внимания Лескова. В черновике «Соборян» Аввакум даже лично является Савелию в сцене грозы и говорит, что «за старую Русь как гусь сжарен» 531. Герой Лескова спасся от молнии, но, как и Аввакум, оказался гоним и в конечном счете погиб из-за своей честности.

Итак, дневник протоиерея Савелия получился настолько выразительным и достоверным еще и благодаря найденному Лесковым стилистическому ключу – смешению разных языковых пластов. Понятно, что реальные священники в 1830—1850-е годы дневников с таким обилием подробностей, описаний и диалогов обычно не вели – и не только потому, что у них не было таланта Лескова, но и оттого, что жили они в другом культурном контексте: литературных журналов не выписывали, романов не читали, рассматривая мир сквозь иные призмы.

Под стать волшебным богатырям и злодеи в «Соборянах», такие же картинные: мерзавец Измаил Термосесов; трусливый и слабовольный князь Борноволоков, не устоявший против напора Термосесова и свершивший подлость; пошлая и злобная идиотка «акцизничиха» Дарья Николаевна Бизюкина. Все они не помешали победе тишины и правды. Об этом весьма проникновенно пишет критик Аким Волынский: «Всё повествование имеет у него отпечаток эпического спокойствия и великой тишины. Главные герои хроники волнуются, страдают под тяжестью своего креста, иногда даже впадают в юродство и чудачество, но при всём том вам постоянно кажется, что настоящее действие рассказа происходит в благоговейной тишине. На глазах читателя совершается художественное таинство, граничащее с таинством религиозным. Никаких воплей ни к небу, ни к людям. По мере того, как мы проникаемся настроением автора, мы начинаем чувствовать, что здесь, перед нами, над зыбью неширокой реки, носится прохладное веяние успокоительной и освободительной правды. Где-то совсем близко Бог» 532.

Близость Бога обеспечена здесь довольно очевидным приемом, которым Лесков постоянно пользуется: рядом со светло-голубым веселым домиком отца Савелия, «птичником» отца Захарии, пятиглавым собором и речкой Турицей он размещает мир невидимый, а границу между двумя мирами делает подвижной, проницаемой. Окном в инобытие становятся сон, болезнь, близкая смерть, иногда грозное природное явление – например гроза, а иногда просто прихотливое воображение рассказчика или персонажей хроники.

В шестой главе «Соборян» Лесков впервые показывает, как легко игра света и тени порождает «ряд волшебных изменений» (А. А. Фет). Силуэты фантастических существ, идущих по тропе, возникают благодаря золотистым лучам рассвета, легкому туману над рекой:

«…При слабом освещении, при котором появляется эта группа, в ней есть что-то фантастическое. Посредине ее стоит человек, покрытый с плеч до земли ниспадающим длинным хитоном, слегка схваченным в опоясье… Суеверный человек может подумать, что это старогородский домовой, пришедший повздыхать над городом за час до его пробуждения. Однако всё более и более яснеющий рассвет с каждым мгновением позволяет точнее видеть, что это не домовой, и не иной дух, хотя в то же время всё-таки и не совсем что-либо обыкновенное. Теперь мы видим, что у этой фигуры руки опущены в карманы. Из одного кармана торчит очень длинный прут с надвязанною на его конце пращой, или по крайней мере рыболовною лесой, из другого – на четырех бечевах висит что-то похожее на тяжелую палицу. Но вот шелохнул ветерок, по сонной реке тихо сверкнуло мелкой рябью, за узорною решеткой соборного храма встрепенулись листочки берез, и пустые складки широких покровов нагорной статуи задвигались тихо и открыли тонкие ноги в белых ночных панталонах. В эту же секунду, как обнажились эти тонкие ноги, взади из-за них неожиданно выставилось четыре руки, принадлежащие двум другим фигурам, скрывавшимся на втором плане картины. <���…> Справа виднелась женщина. Она бросалась в глаза прежде всего непомерною выпуклостью своего чрева, на котором высоко поднималась узкая туника. В руках у этой женщины медный блестящий щит, посредине которого был прикреплен большой пук волос, как будто только что снятых с черепа вместе с кожей. С другой стороны, именно слева высокой фигуры, выдавался широкобородый, приземистый, черный дикарь. Под левою рукой у него было что-то похожее на орудия пытки, а в правой – он держал кровавый мешок, из которого свесились книзу две человеческие головы, бледные, лишенные волос и, вероятно, испустившие последний вздох в пытке. Окрест этих трех лиц совсем веяло воздухом северной саги».

Самим загадочным путникам мерещится впереди статуя Командора, повитая белым саваном, а затем и кудрявый богатырь на коне:

«В эти минуты светозарный Феб быстро выкатил на своей огненной колеснице еще выше на небо; совсем разредевший туман словно весь пропитало янтарным тоном. Картина обагрилась багрецом и лазурью, и в этом ярком, могучем освещении, весь облитый лучами солнца, в волнах реки показался нагой богатырь с буйною гривой черных волос на большой голове. Он плыл против течения воды, сидя на достойном его могучем красном коне, который мощно рассекал широкою грудью волну и сердито храпел темноогненными ноздрями» 533.

Дующий из северной саги ветер, льющий золотые лучи греческий миф о Фебе на колеснице, европейская легенда о Дон Жуане и статуе Командора, точно в театре теней, превращают сплетенные пальцы в волшебные существа. Но Лесков быстро расколдовывает сотканную из света и тени волшебную картину, на глазах читателя производя разоблачение сеанса магии. Тремя причудливыми фигурами оказываются старгородские обыватели – городничий Порохонцев с кнутом и трубкой, кучер Комарь со скамейкой и парой принятых за человеческие головы надутых бычьих пузырей под мышкой, его беременная супруга с блистающим на солнце не щитом, а медным тазом и сложенной вчетверо белой простыней на голове. Командор оборачивается уездным лекарем Пуговкиным, покрытым простыней, нагой всадник-богатырь – дьяконом Ахиллой. «Мелькающая в мелкой ряби струй тыква принимает знакомый человеческий облик: на ней обозначаются два кроткие голубые глаза и сломанный нос» 534– это голова Константина Пизонского. Все они просто пришли утром на реку искупаться.

Однако случаются в хронике и настоящие видения. По пути в Старгород Туберозову мнится, что рядом находится «кто-то прохладный и тихий в длинной одежде цвета зреющей сливы». «Это не сон и не бденье; влага, в которой он спал, отуманила его, и в голове точно пар стоит». Туберозов понимает, наконец, что оказался рядом с ключом, похожим на «врытую в землю хрустальную чашу», и вспоминает, что «образование этой котловины приписывают громовой стреле», павшей сюда по молитве древнего витязя и спасшей его от татарского плена: на месте, куда она ударила, забил чудесный родник. «А в грозу здесь, говорят, бывает не шутка. “Что же; есть ведь, как известно, такие наэлектризованные места”, – подумал Туберозов и почувствовал, что у него как будто шевелятся седые волосы».