Юрий Соколов - Пока живы — надо встречаться

— А земля-то живая, вроде как дышит.

Федоров только что вернулся из забоя, где разглядывал песчаный свод потолка. Его озадачило шарканье чьих-то сапог над головой.

— Можно бы еще обвалить, да не было бы хуже, — сказал он глуховатым голосом.

Теперь «шахтеры», сменяя друг друга, отрыли по бокам забоя две ниши: одну для песка, который непременно должен обвалиться при вскрытии потолка, другую — для командира, который станет выпускать подпольщиков из туннеля. И все это время, пока отрывали ниши, сверху то и дело доносились смешки, матерная брань, шарканье сапог.

— Э-эх, не по нутру мне, что мы близ тропы… — сокрушался звеньевой, вытер едкие капли пота с глаз, облизнул сухие губы. — Конечно, лучше бы за дорогу — да времечка в обрез.

Выход из туннеля назначили на двадцать первое ноября. С утра весь день лил дождь. Вечером в намеченный час во второй блок сошлись врачи, будто бы послушать концерт. Каждый из них привел с собой двух-трех санитаров.

На втором этаже в общей палате на нарах и прямо на полу сидели и лежали истощенные узники в шинелишках, гимнастерках, грязных нательных рубахах. И среди этого смрада и тлена в переполненном больными и калеками зале несколько тощих, с ввалившимися щеками музыкантов на самодельных балалайках и мандолинах наигрывали до боли знакомые сердцу русские народные мелодии.

У окон, выходящих во внутренний двор, стояли Лопухин и Липскарев. Тяжело было Роману расставаться со своим верным товарищем и помощником по организации сопротивления. Липскарев, чтобы унять боль в ноге, стал растирать голень.

— Я знал, что останусь… Буду продолжать работу… — проговорил он, выпрямляясь.

— Мы придем за вами.

— Спасибо, Роман Александрович.

— За что же? — искренне удивился Лопухин.

— За дружбу. Она многих нас сделала сильнее, — сказал Липскарев. — Вам предстоит большой путь, но мы не должны потерять друг друга. Дайте ваш адрес.

— Отец мой был врач и погиб, заразившись сыпняком, когда мне было три года. Мама преподавала в институте. А жили мы у отчима в Краснодаре, на Советской…

Николай Иванович назвал ему свой адрес.

Они взглянули друг другу в глаза и крепко пожали руки.

Лопухин вздохнул и вышел в коридор. У окна стоял, поглядывая на небо, Хомич.

— Пора открывать выход, — сказал вполголоса Лопухин.

— Дождь перестал, и тучи расходятся, — с беспокойством ответил Хомич.

Положение осложнялось. То, что до сего времени было тайной немногих, самых проверенных, испытанных, — теперь знают сто тридцать человек, разных по характеру, зрелости, выдержке. И хотя вчера на инструктаже он предупредил командиров, что лаз они укажут только перед самым спуском в подкоп, однако… Непредвиденная задержка может оказаться чреватой тяжелыми последствиями.

Двери в коридор из общей палаты с шумом отворились, раненые и больные стали расходиться по своим этажам. На лестничной площадке задерживались и незаметно поднимались на чердак те, кто должен был выйти из туннеля.

Лопухин расхаживал по коридору, хмуро поглядывал на светлеющий под луной двор, в оцепенении замирал у окна. Наконец заперли наружные двери и ушли к себе полицаи. Затихали голоса в общих палатах. Самое время было начинать выход за колючую проволоку, а Лопухин не мог отделаться от чувства тревоги. Один за другим к нему подходили командиры звеньев. Ждали его решения.

— При такой видимости охрана перебьет всех, — предостерег Хомич.

— Нервы сдают… Наши меня штурмуют, требуют выхода, — сказал подошедший Кузенко.

— Выход придется отложить, — сказал Лопухин и, тихо отдав своему порученцу Антону Вострикову какие-то приказания, спустился на первый этаж.

На площадке, под лестницей сразу же смолкли возбужденные голоса, едва он спросил, кто старший группы. И когда отозвался Гриша Белоус, так же тихо, но твердо повторил:

— Выход отложить. Светло. Всем разойтись… До завтра.

— А завтра могут в Германию угнать, — проворчал кто-то досадливо, но на него тут же зашикали.

И хотя в душе все бунтовало — так не хотелось ждать до завтрашнего вечера, — но люди, подчинившись дисциплине, расходились. На торцевой стене, в коридоре первого этажа раздвинули колючую проволоку и, выбравшись наружу, по-пластунски уползли к своим блокам.

Впервые за многие месяцы Роман Лопухин чувствовал, что устал, смертельно устал. Всю ночь его клонило ко сну, но он то и дело вставал, подходил к окну, вглядывался в небо. Только с рассветом впал в тяжелое забытье. Ему почудилось, будто на него кто-то навалился и начал душить. Он застонал.

— Рома, ты чего? — подскочил Кузенко.

Лопухин тряхнул головой, встал. Утро было тусклое, мокрое.

— Не рановато ли мы раскрыли карты? — спросил Кузенко.

— День покажет, Павлуша.

Как ни старался Лопухин быть спокойным, но бессонные ночи, лишения, риск и ожидание опасности не могли не сказаться. Проходя по коридору и замечая, что санитары, участники побега, изнывают от томительного ожидания, Лопухин накричал на этажного старшину, потребовал навести идеальный порядок в помещениях.

— Чтоб везде была чистота! — громко повторил он и потребовал от Политаева лично проверить помещения на всех этажах.

Требуя чистоты и порядке, сам он испытывал душевный разлад.

«Имеет ли врач моральное право оставлять больных?» — начали терзать сомнения. Конечно, он понимал, что остаться — значит обречь себя на верную гибель: начмед блока отвечает за порядок на всех этажах. И все-таки…

Старый, седой врач Виктор Петрович, врачевавший еще в первую мировую, заметил, что творится в душе его молодого коллеги, и покачал головой:

— Мне бы ваши годы и здоровье… Я тоже был бы с вами…

Лопухин с удивлением поднял глаза на старика, но тот, не допуская возражений, заговорил как о само собой разумеющемся:

— Жизнь еще дороже и прекраснее становится тогда, когда она подчинена интересам Родины… Бегите, детки, к своим. Вас там ждут. Вы там нужнее для общего дела — разгрома фашистов. И я благословляю… — Не сдержался старик и заплакал, обнявшись с Романом.

— Спасибо вам за поддержку. — Голос Лопухина дрогнул. — Казню себя… Люди наши нуждаются…

— Голубчик, а мы-то, старики, на что?

Время за делами шло незаметно, а к вечеру, казалось, опять замедлилось. «Не повторилась бы вчерашняя история», — думал в тот день каждый из участников побега, заглядывая в окна.

Но все так же по небу плыли тяжелые облака, шел дождь.

Незадолго до закрытия наружных дверей Лопухин передал приказ, чтобы с наступлением темноты всем собраться во втором блоке. Врачи и санитары скрытно подползали ко второму блоку и пролезали в торцевое окно.

И вот настал долгожданный час. Роман Лопухин распорядился открыть выход из «метро».