Юрий Соколов - Пока живы — надо встречаться

Во дворе навстречу им бежал Сероухов.

— Режьте проволоку! — крикнул он. — Будем выходить с боем!

Быстро извлекли из тайника ножницы и бросились к проволоке. Резали поочередно, устраивая проход метровой ширины.

— За мной, товарищи! — зычно крикнул Сероухов.

За минувший день обдумав все, Николай Иванович Липскарев твердо решил, что воспользуется любой возможностью, пусть даже с риском для жизни, но убежит.

Еще утром из первого блока пришел Иванцов, бывший майор, присел к нему на нары, сказал шепотом: «На всякий случай приготовьтесь».

С величайшим трудом, опираясь на костыли, Липскарев обошел заключенных и предупредил Чигрина, портного из Акмолинска, Колю Климова, аптекаря. Старшему лейтенанту Жданову, как наиболее слабому из всех, сказал: «Держаться будем вместе».

Страшная метель поднялась к сумеркам. Молниеносный слух — «немедленно к проволоке возле первого блока» — всколыхнул всех.

Спотыкаясь, и падая, и вновь поднимаясь, ковыляли узники к первому блоку, где у прохода в колючей изгороди уже толпились жаждущие свободы.

Едва Липскарев сказал себе: «Все, рубикон перейден», как от главных ворот раздались выстрелы. Взвизгивающие пули враз заставили пригнуться беглецов, но в то же время понуждали их еще решительнее и быстрей бежать к лесу. Падали убитые, стонали раненые, трусливо возвращались к блоку не успевшие выбраться за колючую проволоку.

Липскарев со своими «костыльниками» добрался до окраинных улиц Славуты в надежде, что жители приютят и спрячут узников фашистского концлагеря.

Всю ночь бушевала пурга. Всю ночь жались друг к другу изможденные, больные люди, мерзли, но костра не зажигали. А утром, когда ветер поутих и сквозь ветви заснеженных деревьев полоснули скупые лучи восходящего солнца, они с радостью увидели на просеке проезжавшие розвальни и вооруженных парней с красными лентами на шапках. Беглецы и рассказали партизанам о том, что в блоках гросслазарета остались только лежачие и что их каратели наверняка уничтожат.

Командир партизанского отряда Иван Музалев поздравил всех с удачным прибытием и сказал:

— Сегодня часть из вас получит оружие. Те, кто раздет, — одежду и обувь. В дальнейшем все необходимое будете доставать у врага сами.

Новички засмеялись, толпа качнулась, расплескалась оживленными голосами:

— Правильна-а!

— И бока намнем, язви их!

— Полный порядок будет!

А когда вышел Лопухин и сказал, что всех прибывших сейчас покормят, но что на пищу сразу набрасываться нельзя, при таком истощении это чрезвычайно опасно, люди не выдержали и, радуясь встрече, полезли с ним обниматься.

К вечеру в Славуту отправилась ударная группа, которую возглавил Роман Лопухин, взволнованный от радости, что его предложение — освободить из гросслазарета узников — наконец-то принято.

Вооруженные автоматами и гранатами партизаны выбрались из лесной чащобы и недалеко от лесничьей сторожки сели в ожидающую их трофейную машину. Но при переезде реки Горынь лед не выдержал, и грузовик пошел под воду. Из кузова все успели выпрыгнуть, а шофер и Лопухин, находившиеся в кабине, показались на поверхности полыньи лишь спустя две минуты. Их вытащили.

В ближайшей, на окраине Славуты, хате продрогшие партизаны обсушились, и тотчас Лопухин организовал местных жителей, чтобы те помогли им с подводами. В сумерках они остановились на опушке леса и стали ждать условного сигнала разведчиков.

Вот наконец над заснеженным полем послышался протяжный крик вспугнутой птицы, и партизаны подкрались к корпусам со стороны конюшен. Охрана была снята разведчиками без шума, и партизаны через широкий пролом в колючем ограждении прямо на санях подъехали ко второму блоку. Освещая фонариками лестницу, вбежали в темное помещение. В нос ударил резкий гнилостный дух. На нарах затаились напуганные изможденные люди.

— Товарищи, к вам обращается начальник санитарной службы партизанского отряда Лопухин! — громко сказал Роман Александрович.

Все зашевелились, задвигались. Кто-то слабым голосом крикнул: «Ура-а!» Хватаясь за койки, поднимались те, кто мог еще держаться на ногах. Узнавали Лопухина и не стесняясь плакали от радости.

— Вас ждут во дворе подводы! — торопил растроганный Лопухин. — Не задерживайтесь, товарищи!

В это время вся казарма осветилась всполохами огня. Партизаны подбежали к окнам. Это пылала бывшая лагерная канцелярия. Взрыв сотряс здание, посыпались стекла из окон. Потом огонь охватил комендатуру. По шоссе, освещенные пламенем горящих зданий, двигались фургоны, легковые автомобили, грузовики, а по обочине — сани в конской упряжке и пешие фигурки немецких солдат, уходящих на запад.

— Липскарев! — окликнул Лопухин. — Товарищи, кто видел Николая Ивановича?

Тощий, как будто обтянутый обугленной кожей человек произнес слабым голосом:

— Намеднись они ускакали. Впятером «костыльники» ускакали. И Колька с ними…

Лопухин поднял невесомое тело в лохмотьях и вынес его из блока.

А с востока уже доносилась долгожданная упоительная канонада.

В партизанском отряде Лузгин встретил знакомого по блоку Женьку Макарова. Неприятно пораженный встречей, Лузгин лихорадочно рылся в памяти и вспомнил, что тот незадолго до побега куда-то исчез из блока и вот здесь теперь командовал хозяйственным взводом.

Макаров узнал, что дезинфектор «пришел с подкопа», стал осаждать вопросами: «Сколько бежало? Кто конкретно? Лопухин ушел? А Борода? Ну, тот врач с бородой? Так с кем же ты был в пятерке? Как не был? Странно…»

Лузгин побелел от этих вопросов, от неотрывно изучающего взгляда выпуклых глаз Женьки.

«Не-ет, — рассуждал Макаров, — он не похож на тех, кого Роман Александрович отбирал для такого рискового дела. И все же…»

Они долго сидели возле шалаша, курили самосад, разговаривали, вспоминали общих знакомых. Как только речь зашла о Сашке Полянике, который хотел бежать в бочке, Макаров сдержанно сказал:

— Встретить бы этого парашника Гиву, своими б руками…

Лузгина вдруг холодный пот прошиб, едва он подумал, что ждет его самого, если дознаются, что он и Гива одной веревочкой повязаны…

— А как попасть в отряд к Лопухину? — спустя неделю спросил Лузгин Женьку Макарова.

— Тут, милый, не своя воля. К кому определили, с теми и действуй.

С той минуты что бы ни делал Лузгин, куда бы ни шел, Гива и Поляник не выходили у него из головы. Тревожная тоска донимала, изводила, мучила его. Он как-то сник, отстранился от всех. И если выпадал случай, все чаще прикладывался к спиртному, хотя чувства облегчения от этого не испытывал.

Однажды зимним утром, возвращаясь с операции, во время которой подорвали и сожгли четыре грузовика, а гитлеровцев чуть ли не в упор расстреливали из двух «дегтярей» и автоматов, партизаны завернули на обратном пути в небольшое лесное село. Жители села встречали их радушно. Здесь им выпекали хлеб. А на этот раз, возбужденные и довольные успешно проведенной операцией, партизаны не отказались и от первача, которым угощали гостеприимные селяне. И надо же такому случиться, что от выпитого стакана самогонки Лузгина развезло в жарко натопленной хате. Он видел, как всем было смешно слушать его излияния чувств к молодой солдатке. Но что было потом? Начисто вылетело у него из памяти. Как отрубило. Опомнился в тот самый момент, когда, колотя себя в грудь, кричал: