Юрий Соколов - Пока живы — надо встречаться

— А я чем виноват?! Я никого не предал! Ни-ко-го!

Но партизаны, сидящие за столом, уже не смеялись, а молча глядели на него. Значит, он спьяну сболтнул что-то лишнее. Но что? Хоть убей — ничего не мог вспомнить.

В тот же день Лузгин сбежал из села. Где пропадал, неизвестно, но вскоре он был пойман партизанами другого отряда и расстрелян.

Каждую ночь Николая Сусанова в группе особо опасных русских военнопленных перегоняли через проволочный коридор из лагеря на шахту. На груди у него — бирка с номером, а на спине — красно-белый круг, чтобы охранники могли целиться в него как в мишень.

— Эй, ру-у-усский Ива-ан! — раздается душераздирающий окрик.

Сусанов, боясь упасть, в веренице таких же смертников, пошатываясь от усталости, побежал к стволу шахты, где заряжалась каторжниками клеть и с визгом устремлялась вниз, в недра, в ад.

Внизу их встречали ослепляющие лучи рефлекторов, пронзительные свистки, удары резиновых дубинок.

Тяжко, воздух сперт и пропылен. Голые, изможденные узники забивали пустоты породой, шлаком и прочим хламом. На костлявой спине, боках и стриженой голове Сусанова темно багровели рубцы.

Свистят, лязгают механизмы, работающие на сжатом воздухе. Поступают вагонетки. Перекидывает Сусанов лопатой шлак, плотно забивает пустоты на отведенном ему участке. Позади ходят надсмотрщики, освещают рефлекторами. Они не выпустят до тех пор, пока не забутишь свой участок, пока лопатой не перекидаешь двадцать тонн. А упадешь — добьют.

Как ни закален Николай с детства крестьянским трудом, но тяжкий труд при невыносимой жаре и в неимоверной духоте при полуголодном существовании быстро подтачивал его силы.

«Мы все обречены, — размышлял он. — Вон мастер Фишер. У него патологическая ненависть к советскому человеку. В первый же день он прямо заявил: «Моего брата убили под Севастополем. И я сотнями вас сгною. Ни один отсюда живьем не уйдет».

— Коль, — сказал тогда Алешка, его сосед по нарам. — Знал бы он, что ты севастополец…

— Что ты, он меня повесит.

По воскресным дням, на потеху лагерного начальства, военнопленных длительное время в одном белье держали с вытянутыми руками на пронзительном ветру, заставляя кричать: «Нам не холодно, шинели не нужны. Нам не холодно…» А потом, чтобы согреться, заставляли бегать или с руками навытяжку ковылять гусиным шагом.

Однажды, возвращаясь с работы, Сусанов упал на шахтном дворе. Ноги подкосились, и он словно провалился в бездну. Товарищи подхватили и принесли его в ревиер (лазарет). Придя в себя, он почувствовал во всем теле большую слабость.

«Где я? О чем говорил? Ни за что так свою жизнь не отдам».

Немец врач распорядился, и его поставили на весы. Всего сорок восемь килограммов весил он — это при его-то росте.

Две недели давали подкормку: три неочищенные картофелины. И опять на весы. Вес набрал. Можно опять работать.

— Смотри, — предупредили его, — в другой раз подкормка не поможет — отправим в крематорий.

И опять клеть, набитая каторжниками, уносила его в шахту, на медленную, мучительную смерть от непосильного труда, голода, беспощадных избиений.

Нет! Не мог, не хотел Сусанов примириться со своей участью, с их порядками. Дух протестовал.

А мастер все больше приглядывался к Сусанову, все чаще доставал его палкой.

— Русский большеви-ик! — кричал тот и норовил ударить палкой по голове.

В редкие минуты, когда можно было поговорить, Сусанов подсаживался к дяде Жене на нары. Он знал этого человека по Славуте, в одном блоке были, и, как потом оказалось, тот тоже участвовал в подкопе, только в другой пятерке. Еще знал, что его настоящая фамилия не Полунин, а Политико, что в Севастополе он был батальонным комиссаром и с такой же страстью, как и Сусанов, ненавидит фашистов.

— Вот, дядя Женя, нет больше сил моих, — заговорил Сусанов шепотом. — Все равно мне не жить здесь. Они меня добьют или на сжигание отправят. Уж лучше я что-нибудь с собой сделаю.

Высохший, с землисто-болезненным лицом комиссар, как бы чувствуя ответственность за этого горячего, теряющего рассудок парня, строго посмотрел на него:

— Ты что говоришь? Ты молодой еще и должен понять: вам строить новую жизнь, рассказывать людям о зверствах фашизма…

— Ну, если так, то мы должны бороться… Я не буду больше работать.

— Знаешь, Коля, я старше тебя, мне не убежать. А ты беги. Убьют, значит, смерть твоя была как в бою. А останешься жив, запомни мой адрес…

После того как Сусанов вылил на пальцы из шахтерской лампочки электролит и гестапо взяло его на подозрение за саботаж, это сильнее укрепило в нем решимость бежать.

На очередном воскресном построении нацистские садисты устроили над военнопленными массовое издевательство. После того как узники, вытянув руки, заковыляли гусиным шагом, их заставили петь.

— Пойте песню! Зинген! — раздавались выкрики. — Лёсь, лит!

И тут Вася Фадеев, парень со шрамом на губах, запел «Священную войну». Все узники подхватили. А как пропели «С фашистской силой темною», выскочил комендант.

— Замолчать! Прекратить! По баракам!

«Эге, — размышлял Сусанов. — Что-то меняется в поведении гитлеровцев. Полгода назад за эту песню в Славуте нас палками гнали, а теперь даже экзекуцию прекратили. Что-то тут не так…»

А через два дня заговорили про покушение на Гитлера. Об этом они узнали из листовок, разбросанных по штрекам. Листовка была написана от руки на бумаге немецкой канцелярии. Гестапо стало проверять, кто имел доступ в канцелярию. Взяли Ивана Тамбовцева, уборщика, и до смерти избили палками. За ним — переводчика, бывшего студента Томского университета. Его заставили идти к предупредительной проволоке, и пулеметчик дал по нему очередь.

Сусанов, приглядевшись к Фадееву, первым осмелился заговорить с ним о побеге.

— Вася, я больше не буду это терпеть. Ты как думаешь?

— Я тоже. С той поры друзья начали готовиться к побегу, все глубже вникали в систему охранных сооружений, ища малейшую возможность для побега. Проволока вокруг лагеря была под током, на шахту их гоняли, как тигров на арену, по проволочному коридору и всюду пересчитывали.

И все-таки… Самым уязвимым местом во всем охранном сооружении им показалась клеть, в которой узников опускали в шахту.

Огороженная с двух сторон стальной сеткой, она все время была под зорким взглядом клетьевых, шуцманов и конвойных. Но во время воздушной тревоги, которые к тому времени участились, Николай не раз замечал, как шуцманы и клетьевые удирали в укрытие, оставляя узников в клети, а шахтный двор погружался в темноту. Если перед этим зайти в клеть первым и занять место у сетки с противоположной стороны от входа, можно было бы попытаться выпрыгнуть во двор.