Юрий Соколов - Пока живы — надо встречаться

Зинаида Даниловна, потрясенная, разглядывала снимки на газетной странице — колючую проволоку, за которой виднелся трехэтажный корпус, похожих на скелеты освобожденных военнопленных, поле с массовыми захоронениями.

«Бедный мой Ромочка, — с тоскливой тревогой думала она. — При его-то впечатлительности как можно было все это пережить?»

Рая, симпатичная черноглазая медсестра, сутками выстаивая у стерильного стола в операционной, за два года сумасшедшей работы в передвижном фронтовом госпитале хорошо пригляделась к рукам хирургов. Благородные руки худощавого врача с серовато-землистым лицом, недавно назначенного к ним ординатором, произвели на нее удивительное впечатление. Мускулистые, подвижные, с необычайно длинными музыкальными пальцами, они не делали больших разрезов, щадили ткань больного.

— Уноси-ите! — повторял он каким-то особым глуховатым голосом. — Следующий!

Вскоре девчонки-медсестры заговорили, что врач Роман Александрович Лопухин культурный и очень чуткий человек, что его уважают все — и раненые и медперсонал. Он эрудирован. В короткий перерыв, когда возникал какой-либо разговор о событиях в стране или у союзников, он обязательно даст оценку происходящему и скажет так удачно и остро, что запоминается.

Во время обхода палат врачами медсестры украдкой поглядывали на Лопухина, тайно вздыхали, шушукались, им нравился его приятный овал лица, серые с голубой дымкой глаза и тонко очерченные губы.

А Рая больше видела его в операционной — в маске до самых глаз, в шапочке, надвинутой на лоб. Вот и сейчас, осмотрев развороченное плечо пожилого бойца, он поднял на нее свои большие глаза. Она подала щипцы. Днем, возможно, его глаза и в самом деле с голубым оттенком, но при свете керосиновых ламп они темнее. Иногда глаза его вспыхивают и блестят. Иногда взгляд их становится напряженно ищущим или тускнеет и гаснет в минуту, когда спасти поврежденную конечность не представляется возможным. В такие минуты в глазах его — нечеловеческая усталость.

— Следующий! — доносится его голос.

О, как ей хочется небольшой передышки, затишья. Тогда можно и посидеть, и поговорить. Но раненых все несут и несут, и кажется, что им не будет конца.

— Сле-е-едующий…

— Вам отдохнуть бы, — говорит она смущенно. — Вторые сутки на ногах.

— Да-да, кажется, наступает предел человеческой выносливости, — отвечает он, встречаясь с ее взглядом. — Ну давайте еще одного, и…

Пока протирают стол и готовят раненого, он устало присаживается на табурет. А минут через пятнадцать — вновь на ногах, нагнувшись над раненым, извлекает из глубины его тела металлический осколок и бросает в тазик. Едва успели обработать эту рану, и вновь:

— Сле-е-едующий…

Когда же наступила долгожданная передышка, Рая села рядом с Лопухиным под белой акацией возле госпитального крыльца.

Никогда еще прежде ей не удавалось видеть его страдальческое лицо, как сейчас.

— Откуда вы? — У нее звонкий голос, ясный открытый взгляд темно-карих глаз.

Он отвечает, поглядывая на ее завитушки, выбившиеся из-под пилотки. Почему каждый раз при ее появлении в операционной у него рождается ощущение чего-то давно забытого, родного?

Они негромко разговаривают. Роман Александрович вспоминает дом, маму, бабушку, отчима Николая Николаевича, сводных братьев Мишу и Колю, с ними прошло его детство, юность, студенческие годы. А теперь отчим пишет, что и они на фронте, что мама с того дня, как получила от него весточку, вся преобразилась, стала за собой следить и такая счастливая…

А Рая рассказывала о маленьком родном городке Острогожске, о своих родителях и сестрах…

Она неожиданно смутилась, увидев проходящего мимо них старшего лейтенанта Гордина. Лопухин заметил ее смущение, острый взгляд лейтенанта, с которым у него с первого дня знакомства сложились вежливо-официальные отношения, но значения этому не придал, потому что чувствовал себя превосходно от наступившей весны, и от общения с этой веселой, остроумной девушкой, и от дорогих сердцу воспоминаний…

В одном из писем Роман Александрович сообщил, что в госпитале он встретился с операционной сестрой Раей и что теперь они более чем простые знакомые.

«Дорогая мамочка, — писал он, — я понимаю возможное твое недоумение, но я иного счастья не желаю. И, пожалуйста, не огорчайся и не расстраивайся».

По доброжелательным взглядам госпитальных врачей и медсестер чувствовалось, что и они одобряют их брачный союз.

«Красивые у них взаимоотношения, — говорили о Романе с Раей. — Очень хорошая пара. И любят друг друга».

По мере продвижения войск перебазировали на новое место дислокации и госпиталь. Лопухина все чаще посылали с группой санитаров и медсестер, чтобы на новом месте развернуть походный госпиталь с большой и малой операционной. Роман Александрович вместе со всеми носил, устанавливал столы, шкафы. В его руках можно было видеть и молоток, и плоскогубцы. Надо же успеть все сделать, вот-вот подойдет основная колонна, подвезут раненых, успевай только принимать.

Однажды на польском хуторе они только устроились, как вместо ожидаемой колонны появился запыхавшийся связной и сообщил, что они находятся в окружении.

Лопухин, как старший по званию, принял решение: ходячим раненым с медперсоналом выходить к своим в обход по лесному болоту. Чтобы в темноте не потерять друг друга, посоветовал обвязаться бинтами. А с теми, кто не способен был передвигаться, стал прорываться на газике, кузов которого выстлали еловыми ветками.

— Хочешь быть в живых — жми на всю железку, — только и сказал шоферу Лопухин, когда они выскочили из-за леска на полевую дорогу.

Но водитель и сам понял, что запахло жареным. Они промчались на предельной для газика скорости, минуя занимаемые немцами позиции. Для немецких солдат появление с их тыла газика было полной неожиданностью. Они не успевали опомниться, а машина уже проносилась мимо, оставляя за собой клубы густой дорожной пыли. Кузов и кабина во многих местах были продырявлены, и ветровое стекло в трех местах пробито, однако ни раненые, ни Лопухин с шофером не пострадали. В обход по болоту вышел к своим и медперсонал с легкоранеными…

…После того как операционная сестра Рая согласилась быть его женой, душевные невзгоды, бытовые неурядицы и другие неприятности как бы отодвинулись на второй план. Даже Гордин с его обостренной подозрительностью не настораживал. Не хотелось думать о нем плохо.

А между тем не успел госпиталь обосноваться на новом месте, как Лопухину вручили очередное предписание:

«С получением сего предлагаю убыть на веломашине на автостраду на двадцать километров от Бунцлау для подвозки горючего для госпитальной автомашины части».