Юрий Соколов - Пока живы — надо встречаться

С тяжелым предчувствием отправлялся он в путь, увозя на багажнике велосипеда двадцатилитровую канистру с бензином. По шоссейке выехал из пустынного городка с покинутыми домами, проехал мимо кладбища с мраморными надгробьями, вдоль яблоневых посадок; затем вырулил на широкую бетонную автостраду, по которой в город возвращались беженцы: старики, женщины везли поклажу на тележках, а в колясках — детей.

Поглядывая на беженцев, Лопухин думал о своем. Что побуждает одних людей кричать, отдавать необдуманные распоряжения, а других видимой деятельностью прикрывать свою лень и бездарность? А тут еще Гордин со своей ревностью… С ним отношения все более обостряются. Не мог Лопухин не заметить, как менялся в лице Гордин, встречая их с Раисой. Его с трудом сдерживаемое раздражение не менее опасно по своим последствиям, чем серьезное заболевание, особенно на войне.

…На двадцатом километре госпитальной машины не оказалось.

«Возможно, разминулись», — подумал Лопухин, разглядывая какие-то развалины на берегу озера. Проехал еще немного. И вдруг пахнуло на него тяжелым запахом горелого кирпича и бензина, смешанным с приторно-сладковатым душком разлагающихся под развалинами трупов. И тут на обочине он увидел обугленный остов госпитального грузовика. И все стало ясно…

А в это самое время в расположении части обходительный Гордин разговаривал с Раей.

— Послушайся доброго совета, — говорил он. — Ты еще совсем молода. Зачем ты связываешь свою судьбу с этим человеком? Ты же знаешь, что он был в плену?

— Этот человек мне бесконечно дорог.

— Но ты не знаешь главного. Он был у немцев на службе.

— Его измотал концлагерь, откуда он и бежал! Да вы посмотрите на его лицо!

— Ну, мы в этом еще разберемся…

Когда Лопухин вернулся в госпиталь, его вызвали в особый отдел. И опять в который уже раз спрашивали об одном и том же. И он, как человек, которому нечего стыдиться, открыто говорил о том, как попал с ранеными в плен, как с группой товарищей организовал подпольную организацию, целью которой был вывод людей из фашистского ада.

Коренастый, с жестким прищуром воспаленных век особист во что бы то ни стало хотел «вывести его на чистую воду»:

— А кто может подтвердить все это?

Лопухин называл фамилии, но не имел ни малейшего понятия о том, где и кто теперь находится. Подполковник Стасюк погиб в боях за Изяслав. Где-то теперь служит политрук Алексей Чистяков? А полковник Хомич? Вот, пожалуй, чье подтверждение внесет ясность в умы ретивых службистов. Но и его адреса нет. Еще осенью он сделал запрос, а ответ пришел только недавно, и самый неутешительный. Оказывается, для установления местонахождения Хомича надо сообщить на него следующие данные: полностью фамилия, имя, отчество, воинское звание, год и место рождения, какое военное училище и когда закончил, в каких войсках служил, какую занимал командную должность, время прекращения письменной связи и подробный адрес близких родственников (мать, отец, жена)…

Лопухин этого не знал. Но он вынес из кошмарной лагерной жизни имена участников подкопа, он знал не только в лицо, но и мог дать подробную характеристику каждому врачу из соседнего блока, помогавшему или сочувствующему им, еще свежи были в памяти тяжелые дни сооружения туннеля, конспирации, еще не зарубцевались жуткие подробности страданий людей — все это нашло отражение в его записках. Еще в партизанском отряде урывками он воссоздавал все, что пришлось испытать и пережить. С бумагой было туго, и Лопухин, владея стенографией, часто использовал в своих записях сокращения с только ему понятными буквами. Его записки на случайных клочках бумаги были содержательными и емкими.

Теперь, вернувшись под утро из особого отдела с болезненным во всем теле чувством разбитости, он стал уничтожать эти записи.

Рая с изумлением смотрела на него. Она знала, как он дорожил этими записями, как бережно к ним относился.

— Зачем же ты это делаешь?

— Все равно мне не поверят, — с горечью произнес Лопухин, сжигая исписанные листочки.

На его запрос выслать боевую характеристику пришла сухая справка, составленная на бланке штаба партизанского движения. Судя по ней, Лопухин Р. А. с 25 ноября 1943 года по 30 апреля 1944 года состоял в партизанском отряде соединения Одухи в должности бойца. Выбыл из партизанского отряда при соединении с РККА.

Еще два раза вызывали его по ночам и все «беседовали», уточняли, переспрашивали, пытаясь сбить с толку. И каждый раз он возвращался только под утро с обостренным чувством разбитости.

— Мне, видишь ли, надо доказывать свою преданность Родине, доказывать, как говорит особист, не на словах, а на деле, — сказал он жене. И, видя, что она огорчена и встревожена, успокаивал ее, уверяя, что все со временем образуется, что ничто не может помешать их счастью.

— В моих чувствах к тебе ты никогда не сомневайся, моя милая, — говорил он и вновь шел в операционную, обходил, осматривал раненых, давал назначения выздоравливающим.

Война подходила к концу. Постепенно налаживалась жизнь в растерзанном и оживающем Краснодаре. Но почему же на сердце матери такая тоска, особенно в выходные дни, когда не нужно идти к студентам в институт, где она преподавала, а приходилось оставаться дома и между делами слушать по радио скрипичный концерт или фортепьянную музыку?

«Дорогая наша мамочка, за нас вы можете быть спокойной, — писала Рая. — Ромочка чувствует себя хорошо. Здоровье его хорошее, а работает так, как едва ли работает хоть один врач».

«Но он же и не способен быть иным», — с гордостью думала мать, зная, что ее Рома во всем, что касается долга, проявлял железную волю. Но как же она соскучилась по нему! Так хочется увидеть, да и к Рае она уже успела заочно привязаться. Если она окажется такой же в жизни, как в письмах, то Ромочка не ошибся.

И вот наконец новое письмо, датированное седьмым июня 1945 года:

«Дорогие, ведь теперь уже войны нет! Какая радость, как хорошо на душе! Последняя операция! Мы все же порядочно поработали. В отношении отъезда домой или что-нибудь в этом роде пока ничего не слышно».

Вскоре Лопухина назначили начальником лазарета в лагерь для освобожденных военнопленных — граждан СССР.

Из неволи на родину возвращались узники концлагерей в полосатых куртках и колпаках. Больных и истощенных медленно везли на машинах. Все они перенесли невыносимые муки, изощренные издевательства, тяжелые болезни. Бывшие узники называли лагеря — Бухенвальд, Вевельсбург…

«Возможно, многие из тех, что были с нами в Славуте, потом попали в другие лагеря», — думал Лопухин, занимаясь размещением поступивших больных в бывших казармах маленького городка.