Алесь Адамович - Врата сокровищницы своей отворяю...

«И невестка заплакала. Сначала все в хате притихли, только она. плакала. Но она вдруг стала клясть детей:

— Чтоб на них погибель, как они мне задурили голову...

— Цыц! — повышает тогда голос отец.— Что ты детей клянешь? В чем они провинились?

— Пропади они пропадом и паек вместе с ними, как за него меня грызут и грызут.

На детей казна выдает паек, по рублю, два и три в месяц, но деньги невестка не отдает в хозяйство, и в этом причина руготни.

— Кто тебя грызет и за что? Что мы, собаки какие?..

«Вот так всегда, вот так всегда,— рассуждаю я, хлебая прокисший уже крупник с бобами.— Где уж тут напоминать, чтобы убирали в хате...»

— Я не буду жить дома... Я поеду служить в го­род...— неожиданно для себя самого говорю я, не под­нимая глаз, тихо и твердо.

— Че тебе ехать? Аль соскучился по городской жисти? — отзывается отец виноватым, но подчеркнуто спокойным голосом, будто ничего особенного не произо­шло.— Ну, че тебе ехать? Еще и месяца с нами не пожил, не отдохнул после раны... Что ж, ставь перегородку в хате, как говорил... Кто без тебя поставит? Мы, как те свиньи, весь век в болоте жить будем. А ты как-никак свету повидал, тебе чище чтоб было...

— Пропади оно пропадом! — само собой вырвалось со злостью.— И правда, живем, как свиньи. В дом пригласить никого нельзя,— стыдно за наши порядки.

— Слава богу, пока люди не обходили, а живем по достатку,— обиделся и отец. Помолчав и громко похле­бав крупника с самого уже дна, он добавил: — Мы, сыночек, не паны и не жиды, чтобы каждому под нос блюдечко подставлять... Мы и из одной миски достанем, давал бы господь что доставать...»

Он убегает, но не куда-нибудь, а в литературу, чтобы через нее вернуться в ту самую деревню и на ту самую войну.

И вдруг горькое становится горько-радостным, пото­му что художественное слово, потому что труд, творчест­во способны возвратить смысл даже бессмыслице.

В самые трудные моменты жизни Максим Горецкий (мы уже говорили об этом) называл себя «шутником Писаревичем» — персонажем из собственного произве­дения [13]. Не случайна и этакая «литературщина». Пото­му что, может быть, именно литература, творчество и делали его оптимистом вопреки всему. Он записывал, «документировал» все и неустанно. (Даже собственные сны!) Что это — сбор материала, и только? Для все той же бесконечной «Комаровской хроники»? Привычка, профессионализм?

И то, и другое, и третье. Однако, наверно, и еще что-то. Судьба, самая грозная и самовластная, становит­ся покорным «материалом», всего лишь материалом когда человек, когда писатель не теряет творческую волю и вопреки всему продолжает работать. Не самооб­ман это? Вряд ли, потому что последнее слово очень часто остается как раз за словом, а не за делом, собы­тием. Слово — это история, а хозяин над событиями — все же история, будущее...

***

Пишет Максим Горецкий в этот, сразу пос­ле фронта, период свои особенно тонкие по рисунку, настроению рассказы: «Литовский хуторок», «Деготь», «Черничка», «Ходяка», «Генерал», «На этапе» и др.

Нечто, хочется сказать, «богдановичевское» есть в эстетической выверенности каждого из этих рассказов, в очевидном наслаждении от самого процесса писания, творчества.

«Литовский хуторок», написанный в 1915 г., опубли­кованный в 1920 году (газета «Беларусь»),— первая значительная попытка Горецкого писать уже не «днев­никовую войну», а литературное произведение о войне. (А для того чтобы и «дневник» стал восприниматься самим автором как самостоятельное литературное про­изведение, для этого необходимо было какое-то время.)

В «дневнике» все время за образом автора (батарей­ца, белорусского интеллигента, начитанного литератора Горецкого), за этим образом возникает, стоит, просмат­ривается крестьянин. Но лишь просматривается.

Во взгляде, в оценках...

«Деревня называется Плятен. Бегают брошенные хозяевами лошади... И как-то странно: поймали чужую крестьянскую кобылу на дороге, и стала она нашей»

«Ночь я пересидел в ямке, которую подкопал в спуске сухой канавы и выстлал льном с поля, обидел какого-нибудь несчастного жмудина».

«Маслов, наверное, не из крестьян, потому что слиш­ком некрасиво вел себя со старым хозяином хаты...»

Рассказ «Литовский хуторок» — это как бы те же впечатления, что и в «дневнике», только здесь применен, использован «литературный прием»: уже глазами крестьянина показывается война, через крестьянскую семью, хату. Уже последовательно крестьянское вос­приятие той самой войны.

«— Неужели сюда, на мой хутор, может прийти германец? Неужели здесь, на моем родном поле, около хаты моей стрелять будут? И вот здесь лежать будут убитые? Нет, не может этого быть! Ведь что тогда? — вот из-за чего млело сердце у старика».

А солдаты идут и идут.

Литовец Ян ничего не понимает.

Вчера он роздал много хлеба и сала. Так, по-христи­ански, без денег. И самому приятно было... Только почто все рушат. Без войны глумятся.

Крестьянин, да еще язык плохо понимает — особен­но беспомощен, почти детский взгляд на то, что надви­нулось, что происходит.

Прием такой — показать войну глазами человека не военного — стал классическим после Бородинского боя Пьера Безухова. Подчеркнуто штатский человек путается под ногами у батарейцев, не знает, что к чему,— а это дает автору возможность, с одной стороны, необычно приблизить войну к глазам читателя, а с другой — подчеркнуть спокойный героизм солдат.

Но там иная была война — все-таки народная, осво­бодительная.

А здесь — чужая, непонятная народу. И подчеркну­то, выражено это особенно через то, что войну мы видим глазами крестьянина, который ко всему еще и языка армейцев не понимает, литовец.

«Ян перекрестился и зашел за угол, прислонился к стенке. Слышно было, как за горой словно кто-то хлопает или бабы вальком белье бьют, поначалу редко и кое-где: тах! тах! А затем все чаще и чаще, и посыпа­лось мелко, словно горох об стену: хлоп-хлоп-хлоп!

— Из винтовок,— сказал сам себе старик.

Сердце стучало. Слышно: заработал пулемет, ровно и долго «тра-та-та», а со стороны и позади, во рву, куда вчера артиллеристы таскали доски, кругляки и жер­ди, послышалась в тишине резкая, громкая команда:

— О-один патрон, беглый огонь!

Сразу, оглушая, тарарахнул залп всей батареи. Ян себя не помня вбежал в хату, остановился, словно обдумать что-то хотел, и снова выбежал за ворота.

— Ведь это свои... чего бояться.

И затем уже весь день, до конца боя, старик не мог опомниться, и прийти в себя, и стать самим собой, таким каким был всегда. Словно пелена какая-то заслонила глаза, словно во сне все плыло в прорву времени, но ни на минуту не оставляло мучительное чувство ожидания конца боя, ожидания ночи и непонятная тревога за себя и за жену с дочерями и за своих солдат».