Алесь Адамович - Врата сокровищницы своей отворяю...

Однако белорусская литература уже имела этот рассказ — «Русский». Он уже был написан, а потом длительное время отсутствовал, выпал из литературы, из читательской памяти, однако, как порожняя ниша, ожидал какой-то замены.

Замена появилась — «Одна ночь». А затем и рас­сказ «Русский» встал на свое место, теперь они рядом стоят, существуют...

«— Я русский! Я русский! Русский, русский!..

С виду это в общем сильный мужчина. Среднего роста, хорошее телосложение, широкоплечий, и грудь у него нормальная. На лице никаких следов болезненности...

Странная история случилась с этим несчастливым человеком».

М. Горецкому не нужно было «писать рассказ», специальный, со сложным, старательно выверенным рисунком психологического поединка, с публицисти­ческими даже чрезмерностями — потерями,— как В. Быкову довелось.

Потому что и война иная, и «немец» не фашист, а действительно только жертва обстоятельств. Автор просто вспоминает, рассказывает — как о случае, ко­торый и объяснять особенно не надо, и «расшифровы­вать» не обязательно — все само за себя говорит [15]. Всему виной война и те, кому она нужна, а солдаты — и убийца и жертва — «несчастные люди», «темные люди».

«Русский был обычный земледелец из Могилевской губернии: сильный, но несколько медлительный, тол­ковый от природы, но темный, грубый».

Война, окопы, однако, все это уже буднишное для него, и темный тот могилевчанин потихоньку «мародерствует» — но по-крестьянски неумело и по мело­чам.

«Вечером, в наступающей темноте, шел он по изры­тым окопами полям, находил пустое поле, на котором росла картошка,— копался там своей маленькой пе­хотной лопаткой ради какого-то десятка неподобран­ных хозяином и свиньями картофелин. Хотя ему за это выговаривали, не оставлял своих блужданий по темному полю, и та вороватость сгубила его».

Только взошел на какую-то горочку, а перед ним стоит австрияк, а точнее — голициец... «Оба вместе присели на землю...»

Австрияк первым ищет выход, и вот как:

«— Руськый! Я маю горилку...

— Я тебе ничего не сделаю!..»

Сели, положили винтовки каждый при себе, но уже сидят рядышком, скрутили по цигарке.

«Когда все окончилось и надо было расходиться, почувствовали себя тягостно. Но австрияк приобод­рился и сказал:

— Чи веды менэ до Руссии, чи разойдемся.

...— Нет, браток, иди себе к своим».

Все, как люди, как крестьяне, которых черт согнал на это поле и держит в окопах, вместо того чтобы они дома хлеб растили.

Разошлись каждый в свою сторону, но вдруг «осе­нило», тюкнуло что-то темного могилевчанина: «Э, какой же я вояка».

«Повернулся, приложился к ружью и бездумно нажал на курок:

— Так!»

И дальше все происходит в какой-то горячке, хотя солдат все еще привычно действует, все еще пытается вести себя как «вояка».

Но тут уже нечто иное воцарилось, и не тихо, как тогда, когда сидели рядышком и курили, а понеслось оно, ломая и круша все.

Остался только человек — как бы первый на земле, тот, что убил...

«Когда Русский подбежал и наклонился над его чубатой шапкой и длинными усами, то в темноте плохо рассмотрел, но услышал, как он прошептал, говоря будто о ком-то третьем:

— Что ж ций москаль наробив... Зостанецця моя жинка и диты.

Безнадежная обида слышна в этом, последние слова еле выдохнул, уже умирая. Раскинул руки и ноги. Русскому показалось, что смертная пелена, словно у курицы, застилает его желтоватые белки.

— А сколько же их у тебя? — с опавшим сердцем спросил Русский и невольно, словно поддержку искал, оглянулся вокруг, в ночной тьме.

— Ди-ты...

Убитый еще раз потянулся, сомкнул медленно веки и умолк навсегда.

Русский перекрестился над мертвым и полез в его карман в штанах. Достал оттуда измятое за долгое время и замасленное письмо в конверте. Ничего боль­ше не было, и он разочарованно или недовольно разор­вал его на части. Одумался, поднял их с земли, чтобы потом скурить. И снова бросил. Даже руки немного дро­жали, и было противно, что так ребячится, будто не вра­га убил, а кого-то своего. Смелее ощупал у него за пазу­хой, все карманы и шапку и снова ничего подходящего не обнаружил. Осматривая его сапоги, стоит ли возить­ся, глянул вдруг во тьму ночи, испугался... Подхватил котелок с картошкой в одну руку, две винтовки за ремни — во вторую, пустился бежать во весь дух к своим».

С той поры человек переменился, скупо замечает рассказчик. Затосковал, перестал бродить по дворам и полям.

И еще: «...полюбил лежать на земле с раскинутыми руками и ногами».

Все примеряет себя к тому — убитому им,— кото­рый лежал вот так. Раскинув руки и ноги...

Попал в госпиталь, простыв от такого лежания на земле. И то и дело — этот его непонятный крик:

«— Я русский! Я русский! Русский, русский!»

Это услышал в том госпитале М. Горецкий, услышал, воспринял неизмеримое страдание простого человека, из которого война, люди и нежданная собственная вина сделали убийцу...

***

«Литовский хуторок», «Генерал», «Русский», а вместе с ними и позже — рассказы «Чернич­ка», «Деготь», «На этапе», «На панской кухне», «По­кой», «Габриелевы посадки»...

Чувствовалось, в большую творческую дорогу со­бирался (после всего ужаса и кровавой грязи окопов) человек, талант, полный сил, надежд, творческой ра­дости, с чувством высокого долга перед своим народом, его историей, культурой, языком и с пониманием всей сложности этого занятия — литературного.

За спиной терпеливо стояли те, о ком он писал и ради кого писал. Крестьянин, Беларусь. Может быть, для них, только-только свыкающихся со своим печат­ным словом, такое «тонкое писание», как в названных рассказах, и было преждевременным. Возможно, мог­ли пока довольствоваться и бытовыми жанровыми рассказами-анекдотами, каких писалось предостаточ­но в дореволюционное время и о каких, конечно, ниче­го плохого ни говорить, ни думать Горецкий не мог.

Но за спиной стояли, смотрели на то, что пишет, как пишет белорус, также и другие, иные литерату­ры — и, может быть, именно под их взглядом особенно не хотелось, чтобы белорус оставался действительно персонажем, читателем и автором только такой, толь­ко горько-веселой литературы бытовых анекдотов.

Тем более что ведь есть у белорусов уже и Купала, и Колас, и Богданович...

Вот что рассказывает (в письме автору этой работы) брат писателя Гаврила Иванович опять же о тех, кто заставлял Максима Горецкого быть особенно строгим, требовательным к самому себе — о литературной любви, об учебе, об увлечениях его.

«Гоголя Максим любил за поэтическое отражение украинской жизни в его русских произведениях. А еще нравился Гоголь Максиму за его «смех сквозь слезы». Первой книгой, которую подарил мне Максим в 1911 году, был однотомник произведений Гоголя.