Алесь Адамович - Врата сокровищницы своей отворяю...

В военном дневнике М. Горецкий точно и искренно записал свои первые впечатления о войне, бое. В рас­сказе «Литовский хуторок» они усиливаются, потому что передает их автор людям совершенно штатским. Сначала крестьянин-литовец, а когда он немного «свык­ся», немного притупилась острота и неожиданность его зрения, автор переключает читателя на внутренний мир другого человека, другого жителя хутора — наив­но-веселой красивой Ядвиси.

«Всмотревшись, увидела Ядвися, как за хутором, там, где теперь русское войско, по всему полю, в лощинах и по склону горы перескакивали, словно воробьи, отбегали назад и приседали, словно перепархивали, серые со штыками и нищенскими котомками фигурки. И все что-то хлопало.

— Матерь божья! Так это же они стреляют,— испу­ганно поняла Ядвиська и заломила, так что затрещали, пальцы.

Одна серая, увешанная мешками коротенькая фигур­ка бежала у самого пруда, вдоль канавы около шоссе. Вот присела, выставила винтовку в сторону леса, резко хлопнуло — и раз, и два, и три, подхватилась и быстро­-быстро покатилась от хутора.

Ядвися не могла заставить себя оглянуться. Вот фигурка взмахнула вверх руками и бросила винтовку. А поодаль от нее и рядом пыль на пахоте там, здесь клубится, как пыль на дороге, когда начинается силь­ный дождь. Присела фигурка, потом яростно начала срывать с себя те мешочки; снова подпрыгнула, схвати­лась за грудь, заметалась туда-сюда в стороны, упала лицом вниз на землю и осталась лежать неподвижной. Шлепали те крупные капли по озеру, разбрасывая мелкие брызги, и вокруг озера уже лежало еще несколько таких же фигурок.

Послышался со стороны леса грохот, топот лошадей, выстрелы и крик...»

Это уже немцы, «прусы» идут.

«— Прусы,— вздрогнула и окаменела девушка и уже не могла отвести холодного взгляда от тех. Ноги вдруг ослабели, подогнулись, стало зябко. И Ядвися помимо воли хриплым и очень тихим голосом шепнула, заслонившись рукой:

— Не троньте!..»

С каждым разом все меньше остается на хуторе строений, деревьев, пчелиных семей, а в душе, в сердце людей — надежды... «Прусы» показали себя, надруга­лись над девчатами, Ядвися больна, в беспамятстве бредит:

«— Не троньте! Не троньте!»

И вся жизнь людей, трудолюбивых, добрых, уже нарушена, неизвестно кому на пользу изломана, а впере­ди еще хуже...

***

Да, Горецкий узнал хорошо, что такое бой­ня, и пишет произведения, в которых — солдатская, крестьянская ненависть к этому, только издали роман­тически красивому, чудовищу, имя которому — война.

Брат писателя Г. И. Горецкий отмечает в своих воспоминаниях:

«Максим предчувствовал приход революционных со­бытий, ждал их в ближайшее время. В учебнике истории России, который был в 1915 году в нашей хате, в хронологической таблице, после слов «Николай II» брат написал: «1916 г. Революция».

В том самом 1916 году пишет М. Горецкий рассказ «Генерал», который если и рассчитывал напечатать, то действительно только после революции.

Рассказ «Генерал» написан очень экономно, однако под лаконизмом его — весь «айсберг» фронтового опыта писателя.

И снова будем говорить об опыте Толстого, как 6ы заново прочитанного, перепроверенного — в окопах, под обстрелом. Уже в собственной душе «прочитанное?!

Говорилось уже, что Толстой, его произведения не отгораживали батарейца-писателя от действительности а, наоборот, подготавливали глаза, слух, саму дущу к лучшему и ускоренному видению, опознаванию» всей правды о войне, о человеке на войне...

Записки-дневник «На империалистической войне» и «Литовский хуторок» выразительно свидетельствуют об этом.

Рассказ «Генерал» сообщает и о чем-то большем — о возросшем литературном мастерстве Максима Горец­кого. Он учится писать «полутонами», экономно, но с полной силой чувства, стоящего за этим.

«Он был уже совсем старенек... В стройненьком мун­дирчике... с белым воротничком... выглядел крохотным, дряхленьким, но форсистым чистюлей».

Человек он не злой, этот старенький генерал. Не желает он обидеть и командира, на позиции которого приехал («Вы меня извините, полковник... Я знаю, что у вас в полку все в наилучшем порядке...»), не желал он смерти и ротному командиру, хотя тот и вызывает у генерала чувства не сказать чтобы добрые (...почувст­вовал неудержимое желание толкнуть его куда-нибудь или что-то сделать ему такое, чтобы он не был таким размазней).

И тем не менее именно он убил этого человека — молодого прапорщика («Учителишка... из тех, что едят с ножа... Себя жалеет»).

Слабенький, чистенький генерал играет в войну, как дети играют. Уменьшительно-ласкательные словечки о его «мундирчике», «воротничке», об этом «чистюле», которыми начинается рассказ, обретают постепенно все более зловещий и жестокий смысл. Потому что генераль­ская игра эта в войну слишком уж дорого обходится другим людям!

«Хуже всего во всяком деле, когда людей оставляет творческое настроение...» — грустит генерал и принимает решение ехать на позиции, чтобы не «закисать» и других расшевелить.

«Шел с молодым солдатиком, безусым, но уже с унтер-офицерскими нашивками, и очень хотел загово­рить с ним...»

И на самого себя начинает смотреть «умиленными» солдатскими глазами: «Солдаты, хотя и с темными лицами, но обычно веселые, проводили его, как ему казалось, добрыми и благодарными взглядами за то, что он, генерал, проведал их здесь».

Мысль о «творческом настроении», которая с самого утра запала в слабую головку генерала, не дает ему покоя, он перебрасывает ее, как леденец за щекой, смакует: «И тогда генерал подумал, что хотя солдаты хорошо выглядят, но при этом безынтересном стоянии, без хорошенькой перепалки, у солдат исчезает храб­рость, и они привыкают беречь себя».

А дальше он берет винтовку и стреляет, а затем... лезет на бруствер.

Чтобы его еще сильнее любили и чтобы наказать прапорщика, потому что тот не понравился ему своим «учительским», недостаточно офицерским видом.

Пришлось лезть на бруствер и прапорщику, которому и без того хватало риска — каждый день, а не так, как генералу, под настроение.

«Может, два раза ступил он, как вдруг перевернулся и сполз в окоп.

— Вот...— вырвалось у одного солдата.

...Убитый лежал, подогнув ноги и откинув руку в замшевой с белым барашком рукавичке. Шапка съехала, и были видны беленькие, зачесанные набок, волосы. А бородка, побритая, вдруг обозначилась серой щетин­кой».

«Вот...» — воскликнул тот солдат. А прозвучало: «Доигрались!»

Генерал немного растерялся. В первой редакции (пе­чатался рассказ в 1918 г. в «Вольнай Беларусi») он даже вспомнил о семье убитого, позаботился о тех, кого оси­ротил...

Но играть не перестал: «Генерал неловко возложил руки убитого на его грудь, затем, не торопясь, важно снял шапку.