Алесь Адамович - Врата сокровищницы своей отворяю...

...На октябрьские праздники 1936 года приехали к нам в Песочню дядя Гаврила Иванович и его жена Лара. Первая встреча после длительной и тяжелой разлуки. Сколько разговоров, воспоминаний. Дядя Гурик, геолог, ходил с Леней рассматривать камни, меня учил танцевать модную тогда «Рио-Риту». Объяснял он мне основы стенографии, беседовал с Леней о многом, что волновало пытливого подростка. Ходили в школу на праздничный вечер отец, дядя Гурик, Леня и я.

В Песочне достал отец скрипку, намеревался купить ее. Играл изредка свои мелодии-импровизации, богатьковские песни, а на балалайке — вариации мелодии «Горные вершины спят во тьме ночной» и пр. Из жнивных песен помню еще «По гороховому полю, по ячмен­ному», «А у нашего пана дожиночки рано». Мама любила петь их.

...Одно обстоятельство сокращало свободное время: отец готовился сдать экстерном экзамены за полный курс педагогического института в Смоленске.

...В начале лета 1937 г. я одна поехала к деду. Леня был в пионерском лагере. Ненадолго съездил отец в Москву, купил кое-что маме и мне. С могилы сестры Ганны засохший цветок привез... Навестил В. И. Пичету. На этот раз встретили настороженно очень. Отец не обиделся. Такое было время... Настроение и в нашей семье было тревожным. Не было полной веры, что минует нас беда и горе. Нервные мы были все. Я однаж­ды недалеко от крыльца дома нашего, разозлившись назвала отца: Максим Иванович. Сразу же почувствова­ла, как вздрогнул он, сказал лишь: «Погоди, пожи­вешь — и Кузьму отцом назовешь!» — повернулся и пошел от меня в дом.

К концу лета 1937 г. отец приехал за мной в М. Богатьковку. Сходили с ним в Славное, к родне.

В саду деда, недалеко от двух ульев, у калитки из ситника, под яблоней-березовкой сделал папа ког­да-то столик и две скамеечки. Сейчас любил посидеть здесь, приходили сюда поговорить с ним односельчане. В средней хате несколько раз сидела, беседовала, прият­но улыбалась, курила Гапка Романцевич. В «Комаров­ской хронике» — Дарка Савчина, двоюродная сестра отца. Высокая, с продолговатым лицом. Женщины и девушки из нашей хаты после обеда ходили убирать лен (подрядились в колхозе). Отец к нам приходил. Любил лен, а из цветов — васильки. Спрашивал у Насти Кушеновой, как называются некоторые растения в бота­нике (на биофаке училась Настя), записывал их.

В конце августа дожди начались. Поехали домой. На дорогу ясный день выдался. На большаке, около кладбища, остановились. Отец пошел проститься с ма­терью. Мы с дедом на возу сидели, ждали...

А через два месяца распростились и мы с отцом, навсегда».

***

До конца сознательным художественным принципом документализм стал для М. Горецкого в ре­зультате работы над «Комаровской хроникой».

Не завершена не только эта хроникальная эпопея. Оборван очень важный шаг в художественном развитии писателя — как раз на пороге нового этапа.

Можно сказать: ну, а «На империалистической вой­не», «Сибирские сценки», «Виленские коммунары» — ведь тоже документализм, документальность!

Все правильно! И все же было интенсивное развитие и на этом пути — к более сознательному пониманию той эстетической истины, что документальность в стиле, манере, жанре — это не только промежуточная ступенька к более законченной форме (хотя и так случается), а равноправная и тоже законченная форма.

Однако же такое понимание эстетически полноцен­ной документальной литературы не есть открытие, преимущество наших 60-х и 70-х годов. Хотя именно в наше время стали говорить, писать уже о постоянно параллельном развитии (в будущем) такой равноценной документалистики рядом с большой художественной литературой.

Даже возникло понятие «документальный образ».

Однако же и в 20-е годы наблюдалось сильное воздействие документалистики на художественную ли­тературу. Не говоря уже о крайних взглядах и практике лефовских сторонников «литературы факта».

Не могло не влиять и, конечно, влияло это и на М. Горецкого. И все-таки он творил в атмосфере мо­лодой еще прозы, которой вначале так недоставало законченных художественных форм «классических» — рассказа, повести, романа. Которой так хотелось, чтобы было, как у людей, тех, что раньше начали, больше успели.

Вот почему так получилось, что М. Горецкий написал замечательное, законченное по художественной форме произведение «На империалистической войне», а сам все время мучился от его будто бы все еще неполной оформленности, прикидывал, как бы заново перепла­вить его — в рамках эпопеи «Комаровская хроника».

Документализм «Сибирских сценок», «Виленских коммунаров» очень соответствовал и таланту М. Горец­кого и объективному развитию, движению художни­ка — как раз в направлении все более смелого эстетиче­ского освоения документа в форме самого документа.

Сами обстоятельства слишком часто останавливали его на стадии «документа», как бы подсказывая и новый стиль, и новую форму».

Однако такая «подсказка» как раз мешала.

Писателю могло казаться, что это не внутренняя необходимость, не талант его ведут, заставляют быть документалистом, а лишь обстоятельства.

И так оно продолжалось и, наверное, ощущалось, когда и над «Комаровской хроникой» работал — уже в З0-е годы.

Пока (1935 год) не вспыхнула в нем догадка, которая все внезапно сделала ясным, определенным.

«Поминальницу пиши. Вот тебе и оформлена. Довольно искать, переделывать, прятаться...

Помяни:

1. Бабушка Марина к дедушка Юрка, 1901;

2. Тарас» 1931. Тетя Адарка, 1908;

3. Тетя Полута, 1922;

4. Маринка, 1922».

Перечисляет еще многих и многое, кто и что войдет в хронику-«поминальницу».

Внезапно такой небывалый жанр («поминальница») открылся ему — в результате всего.

В другом месте, на других листках (живя уже в Пе­сочне) напишет:

«Поминальница (Печальники). Повесть-хроника.

Пишу, что слышал от старых людей, что видел сам, что писали мне в письмах, что рассказывали, когда приезжал. И от «я». Вот и вся «система». Как можно короче, но полнее».

Видите, все еще с кем-то спорит. С самим собой — с тем Горецким, который хотел написать обязательно роман-эпопею «Комаровская хроника». Написать клас­сическую эпопею.

И вот — почти отказывается от той формы, замысла, «системы». Возможно, все еще кажется ему, что не сам отказывается — обстоятельства вынуждают.

Но стоит за этим и совершенно новое — так нам представляется — авторское чувство, самочувствие.

Человек почти всю жизнь собирал материал для громадного произведения (в голове, на бумаге, в том продолговатом сундучке для писем). Для произведения, которое все охватит, все выскажет. Собирал, складывал материал — на будущее.

А он — потому что много, потому что весомый и столько таилось в нем тепла, энергии! — взял и «само­возгорелся».