Алесь Адамович - Врата сокровищницы своей отворяю...

Из этого и возникает особенное настроение «Комаров­ской хроники». Щемящее настроение последней вещи, лебединой песни. Все сокровища памяти, сердца, все главные моменты жизни, пережитое, передуманное — свое, близких людей, деревни — все сюда, сюда, одно к одному. На «высокое» и «сухое» место. Чтобы волны событий, тревожного времени не смыли и это, не унесли, не похоронили. Чтобы осталось... Может быть, еще пона­добится для дела: ему, автору, или еще кому-либо.

А вообще неизвестно, кто придет, войдет в раскрытые всем «врата»...

«А кто они будут? Жду сочувствующее, близкое сердце, но ведь врата раскрыты всем...»

Из чего возникает неожиданное, будто внезапными силами, толчком поднятый со дна морского остров, произведение — «Комаровская хроника»? Мы уже гово­рили: из писем, которые посылала Максиму Горецкому — деревня; из дневников и писем братьев и сестры, которые уже тогда отдаляются от Комаровки (Малой Богатьковки), из собственных воспоминаний и моментов жизни, из самой реальной жизни, которая нависает завтрашним днем и сегодняшней тревогой. И прежде всего — из огромной сыновней любви к родной земле, родным людям.

«Комаровская хроника» — последний поклон дерев­не, из которой вышел сам писатель и все, что ему близко и дорого. С которой происходит то же, что и с ним самим происходит; он не в силах отделить (и не хочет отделять) себя от нее. Хотя и понимает больше то, что происходит — с ней, с ним, — чем сама деревня пони­мает.

А происходит с белорусской Комаровкой то, что и со всем миром. Что и во всем мире. Сегодня нам это видно даже больше. Да нет, гораздо виднее! И мы прочитываем «Комаровскую хронику» своими глазами, потому что уже вторая половина XX столетия, и тот процесс приобрел еще большую стремительность и необ­ратимость.

Сколько помнит себя человечество, существовал огромный, наиглавнейший материк. Имя ему — крестьянство. И вот за какие-то десятилетия — не во всех странах одновременно и не с одинаковыми, конеч­но, социальными результатами, но всюду неизбежно — материк этот, на глазах одного-двух поколений, начи­нает неожиданно исчезать. Сегодня уже это привычный для нас всех факт. Вчерашние восемьдесят процентов деревенского земледельческого населения становятся сорока процентами, а затем гляди что и 20-ю или даже 4-мя процентами — как во многих индустриальных странах. Явление обычное, хотя и не скажешь, что до конца понятное в своих результатах. Но привычка успокаивает нас и не в таких делах. (За какие-то три десятилетия люди и к атомной бомбе уже как бы привыкли.) И все же мы хоть реально видим, как подмывается один материк, а где-то на месте его выступают новые острова, архипелаги, материки — социальные. Растет город, возникают новые социальные слои...

А сейчас попытаемся представить самое начало того внезапного опускания «материка». Или момент, когда человек это почувствовал: долго наблюдал, присматривался и вдруг почувствовал под собственными ногами то движение... А человек этот всем дорогим, родным связан с тем «материком» — самим языком материнским. Язык и тот «материк» связаны. С «материком» старой деревни исчезает и язык. И в этом тоже — острота ситуации для М. Горецкого — белорусского писателя.

Нет, автор «Комаровской хроники» ничем не напоминает сентиментальных плакальщиков по патриар­хальной деревне. Потому что сам вырос в той деревен­ской бедноте, темноте, беспросветно тяжелом труде, а для матери, для отца, для близких все то — обидная, болезненная действительность. Мать и погибла, надор­вавшись от работы... (Подняла, волокла из погреба тяжелую корзину с картошкой.)

«Тысячу раз картошку ту поднял бы. Не так, как раньше, когда она белье стирала, а ты барином ласко­вым возле нее стоял, забавлялся, добродушно шутил.

Покрутить — попросила.

— Не так сильно, а то перекрутишь».

Это записано в 1935 году, когда М. Горецкий узнал, живя в далеком Кирове (Вятке), что мать умерла...

«Я открыл дверь в хату — и увидел сразу же у дверей: нагнулась старенькая — мама, перебирала свеклу»,— так вспоминает в 1937 г. автор «Комаровской хроники» и мать свою, и свою невольную вину перед ней и перед матерью-деревней. Вспоминает он, терзает свою память, Переписывая в «Комаровскую хронику» еще одно пись­мо — Лаврика Кузьме: «Одежда какая-то старая, на голове наверчены какие-то грязные лохмотья, будто ноют зубы и болит голова. На ногах лапти. Натружен­ные, черные руки, с глубокими морщинами. Мама меня сначала не узнала. А потом привлекла к груди начала хлопать руками по спине и, словно обомлела, говорила испуганно-радостно: «Ай, ай, ай,.. ай, ай, ай... ай, ай, ай... А Лавричек... ай, ай, ай...» И слышалось в этом голосе — такая ужасающая дряхлость, такая запуган­ность, такое долгое ожидание, что мне стало страшно за маму...»

Но именно потому, что он истинный сын деревни и истинный интеллигент, автор «Комаровской хроники» не может остаться безразличным к реальной судьбе реальных людей. И не может не аккумулировать, не почувствовать тревоги деревни, ее боль и не передавать то внезапное чувство: устоявшийся, извечный материк вдруг пошел вниз. А тут еще под собственными ногами тоже колеблется земля...

И как бы старается (своей «Комаровской хроникой»), выражая это чувство свое и не свое, сберечь то, что собрано. Собрано им самим за всю жизнь,— ведь это не только для себя! И деревней собрано — за тысяче­летия!

Потому что не один лишь «идиотизм» был в той деревне, а и огромнейшие богатства народного, духовно­го, нравственного опыта, поэтическое, языковое богатст­во — тем более ценное, что собиралось оно поколениями в самых жестких условиях жизни, истории, несло в себе столько человеческого и человечного.

Сегодня, когда мы читаем В. Белова и В. Шукшина, В. Распу­тина и И. Друцэ, И. Мележа, Я. Брыля, Я. Сипакова и Г. Матевосяна и всю вокруг современной «деревенской прозы» полеми­ку, критику, мы все больше утверждаемся в истине, которая прокладывает себе путь через нашу литературу. Истина эта вот в чем: огромный материк крестьянства бесповоротно уменьшается, но нельзя терять времени, неповторимо ответственного, важного, нельзя упустить возможность, которой завтра уже не будет,— мы обяза­ны сберечь и передать дальше духовный, нравствен­ный, человеческий опыт, который тысячелетиями со­бирался здесь, именно на этом материке. Сколько грусти и фантазий об Атлантиде, которая то ли была, то ли нет, но одна вероятность, что был целый материк, со своей культурой и жизнью, и исчез целиком, не может не мучить, не заставлять нас печалиться, искать воз­можность восстанавливать нечто хотя бы в вообра­жении.

Читая Иона Друцэ, его роман «Бремя нашей добро­ты», читая «Буйволицу» Матевосяна, всего Белова, белорусскую прозу (Мележа, Брыля, Сипакова, Стрель­цова и других), улавливаешь как бы будущую печаль и сожаление — от одной мысли, что человечество, спеша вперед, может оставить позади (как лишнюю тяжесть) то, без чего потом, дальше будет пустовато на перена­селенной планете. Есть вещи, за которыми не вернешься назад, если не заберешь в путь своевременно. И это касается не только тех «братьев меньших», которые пройдя с нами, людьми (и нашими предками), рядом миллионнолетний путь, вдруг покидают нас одних на планете. Уже «Красные книги» об этом пишут — книги о громадной угрозе богатству, полноте жизни на Земле!