Алесь Адамович - Врата сокровищницы своей отворяю...

Летопись народной жизни и личный дневник, семей­ный дневник, сливаясь, переходя одно в другое, и дали невиданный жанр «Комаровской хроники».

Те пять тетрадей, которые составляют «Комаровскую хронику»,— это, конечно, только один из вариантов (последний, к сожалению) произведения, над которым автор еще много работал бы.

Однако не будем фантазировать, что было бы и могло бы получиться в окончательном варианте.

Сейчас возможен и необходим другой разговор.

Что такое те пять толстых тетрадей (а машинописи это — около 400 страниц) — материал для произведе­ния, только материал, или нечто большее? В плане эстетическом.

Об этом и пойдет речь: о художественном звучании, об эстетической содержательности того, что называется «Комаровской хроникой».

Конечно, пять тетрадей «Комаровской хроники» — это не та сюжетно развернутая эпопея, которую длитель­ное время вынашивал М. Горецкий и ради которой собирал материал.

И не то, чем произведение могло бы стать после новых переработок и, возможно, новых открытий-пла­нов, о чем можно только гадать.

Однако мы здесь уже много сказали и о том, и о другом.

Сейчас забудем, что имелось в виду раньше и что могло быть потом.

Будем брать произведение, как оно написалось, какое существует.

Прочитаем те пять тетрадей — как произведение художественное.

Потому что и на этой стадии законченности (или незаконченности — если взглянуть с другого конца) «Комаровская хроника» — действительно художествен­ное произведение. А не всего лишь материал...

***

Незаконченность, незавершенность худо­жественного произведения может иногда воспринимать­ся как эстетическое качество. Со знаком плюс! Поло­жительным эстетическим качеством может стать даже какое-то нарушение формы, частичное разрушение.

Как же найти ее здесь, где застыли

Всюду Паллады, Дианы, Медеи?

Рад я, что ты мне напомнил, Вергилий:

«Еt Verа incessu petuit dea».

Вижу: походкой идет молодою.

Рук нету. Молния, видно, отбила,

Чтоб перед небом и перед землею

Грудь свою ими она не закрыла.

Максим Танк вот так выражает свое эстетическое восприятие того, по существу, грустного, огорчительного факта, что Венера Милосская — безрукая. Говорят, что скульптура утратила руки на том самом поле крестьянина-грека, где ее обнаружили, откопали, когда алчные коммерсанты рвали ее изо всех сил каждый к себе. Возможно, это так, а возможно, это тоже легенда и рук не было давно.

И вот поэт видит ее такой, какая она есть, и другой не представляет. «Изъян» скульптуры для него — неотъемлемое качество ее несравненной, вечной поэ­тичности.

И это, конечно, не одного лишь Максима Танка восприятие. Он лишь нашел свое — удивительно высо­кое и в то же время такое земное! — поэтическое «объяс­нение» безрукости богини красоты: «Чтоб перед небом и перед землею грудь свою ими она не закрыла». Другие почувствуют, и увидят, и подумают, и скажут не так неожиданно.

Но и мы другой Венеры Милосской, с руками, уже не можем, видимо, представить.

Сколько попыток, проектов было — чтобы угадать и «приставить» руки богине. С яблоком и т.д. И все они воспринимались как какое-то кощунство.

Более того: если бы нашли сейчас те отбитые руки и восстановили Венеру Милосскую, какой она и была в самом начале, нам чего-то недоставало бы. Недостава­ло бы... отбитых рук!

Такая уж вещь эстетическое восприятие — иногда парадоксальная. Сам идеал гармонической женской красоты сложился, складывался под влиянием прежней, безрукой Венеры Милосской, и не купцы-злодеи, видите, а молния, ревнивый небесный огонь — вот кто, оказы­вается, отобрал («отбил») у Венеры руки!

Можно и еще примеры приводить. Микеланджеловские рабы и Моисей существуют для нас в своей отдельности и законченности. Хотя они — всего лишь фрагмент неосуществленной общей надмогильной ком­позиции.

В картинных галереях глаз наш иногда останавли­вается на полотнах, явно недорисованных. Даже грунт, грубая ткань проступают из-под красок, масла. Неожи­данное бывает ощущение, что незаконченность, что тот грунт, материал, фактура придают нарисованному не­кую грубую мощь, силу. Незавершенность начинает восприниматься как нечто дополнительное — как до­полнительный эстетический эффект. А вовсе не как отсутствие чего-то — хотя ждать можно было именно этого.

В Горецком нас многое поражает. Но после всего, что уже почувствовали, увидели мы в его произведениях и в его необычном таланте, пусть не будет неожидан­ностью, что 20-летний деревенский парень такое вот написал, сказал в 1914 году:

«Бывают произведения: все линии в них строго правильны, они прекрасны, но нас не привлекают.

И другие произведения: некий недостаток в них незначительный, но этот недостаток такой дорогой и великолепный, что магнитом притягивает».

Не думал молодой литератор, как будет соответство­вать это его последнему произведению, главной эпопее его жизни!

***

Когда читаешь «Комаровскую хронику» («Комаровскую кронику» — как пишется в «тетрадях» М. Горецкого), страницу за страницей (и первую, и вто­рую, и пятую «тетрадь») — и все про Комаровку и соседние деревни, все про Задум (Батур) и про другие крестьянские «роды», следишь за судьбой детей Кома­ровки в далеком мире войны, революций, высылок, углубляешься в психологию, взаимоотношения, харак­теры всех Задум-Батур (Ганны, Прокопа, Левона (Кузь­мы), Лаврика, Маринки и др.),— когда вот так прочита­ешь «Комаровскую хронику», возникает чувство, что тебе открылся целый мир, в себе законченный. Есть и внутреннее движение в этом произведении: из глуби­ны десятилетий через судьбы поколений движется время, сложно переплетены судьбы и характеры людей характеры меняются, развиваются... Но главное: во всех пяти «тетрадях» есть то, что можно назвать нравственным стержнем, нравственным единством ав­торского видения, а это и делает прежде всего (по Толстому) произведение художественным целым. Взгляд на народную жизнь, на свой край, оценка, пони­мание отдельного человека, представление о человече­ском счастье или несчастье, сам образ рассказчика — за всем стоит, ощущается позиция автора, который прожил жизнь и знает, что прожил; который знает, чувствует: если не скажешь главного сейчас, то не скажешь уже никогда.

Писатель может прожить долгую жизнь, много сде­лать и все же не написать свою Главную книгу. Как мо­жет прожить человек жизнь, так и не узнав сильную, всепоглощающую любовь. И один, и второй вряд ли мо­гут считаться людьми счастливой судьбы, осуществив­шими самих себя целиком.

Человек собирал, готовил материал к основному своему произведению, десятилетиями жил мыслями о нем. А тут начал спешить, складывать подготовленный материал в «будущее произведение», примерять, вытя­гивать в «одну линию» — тетрадь за тетрадью. Мате­риал начинает жить по законам художественного про­изведения. Самовозгорается. Писатель уже чувствует, видит, что он ближе к цели — ближе к произведению — чем считал сначала, когда только начинал его переписы­вать, «складывать». Теперь загорается уже и автор: тревожной радостью и спешкой. Спешит, потому что знает, что успеет. Успеет написать не далекую ту эпопею, о которой всегда думал, а вот это — что неожиданно, вдруг начало получаться из собранного материала. Что восстало из самого материала, как только вытянулся он «в одну линию»...