Петр Лебеденко - В излучине Дона

Машины наших штабных подразделений уже здесь. Они стоят впритык друг к другу на самой развилке дорог. К развилкам у меня не то что недоверие, скорее предубеждение. По горькому опыту знаю, что враг имеет пристрастие совершать по ним внезапные артналеты и бомбежки. Поэтому велю немедленно весь транспорт отогнать метров на триста в сторону.

Первым меня встречает Прохорович. Даже в темноте чую, как он улыбается. Счастлив, что я выбрался живым. С признательностью жму ему руку и похлопываю по плечу.

Идем к землянкам, где размещались службы штаба корпуса. На земле — термосы с едой.

— Да-а, — тянет Прохорович, — однако, наши здорово торопились. Интересно, что здесь произошло?

— Давай-ка сперва поужинаем, — предлагаю я, почувствовав при виде еды страшный голод.

Только располагаемся на притоптанной траве, как вечернюю тишину нарушает звук, напоминающий ржавый скрип колодезного журавля.

— Откуда здесь колодец? — удивляется комиссар. — Что-то не приметил.

Шесть мощных разрывов, одновременно потрясшие воздух, вместо меня ответили на вопрос Прохоровича. Тяжелые снаряды шестиствольного миномета попали в самую развилку дорог.

— Вот, дорогой мой, — толкаю локтем комиссара, — век живи и век учись. Понимаешь, что было бы с нашими машинами, не отведи мы их в сторону?

После ужина молча курим. Я жадно затягиваюсь, прижигая папиросу о папиросу. За весь день удалось подымить только раз. Лишь теперь почувствовал, как изголодался организм по никотину.

А накурился, и потянуло ко сну. Но, пока связь с корпусом не установлена, об отдыхе нечего и думать.

Сижу и жду, когда появится Грудзинский. Он у радистов. Чтобы не задремать, считаю яркие августовские звезды.

Наконец во тьме раздаются быстрые шаги, и тут же слышу голос начштаба. Он сообщает, что нас с комиссаром вызывает к себе Пошкус.

Накрываемся плащ-палаткой, включаем карманный фонарик и разыскиваем на карте месторасположение командного пункта корпуса. По указанным координатам находим его всего в трех километрах от нас, возле самого Дона.

На том же тракторе-малютке, который доставил нас на «Полевой стан», отправляемся в путь. Всюду воронки, рытвины, и трактор, словно утка, переваливается с боку на бок.

Спустившись с небольшого заросшего кустарником холмика, попадаем на продолговатую полянку.

— Похоже, тут где-то, — говорит водитель.

И сразу же громкий окрик:

— Стой! Пропуск!

Водитель замешкался, и снова, но уже более грозно:

— Стой! Стрелять буду!

Включаю карманный фонарик, навожу его на часового. Он опять кричит:

— Потушить! Говори пропуск!

Успеваю заметить сверкающие глаза бойца, направившего на нас дуло автомата. Лицо у парня симпатичное, добродушное. Чувствуется, на фронте без году неделю.

Говорю:

— Молодец, службу правильно несешь. Только очень шумишь.

Постовой смущается, опускает автомат, но тут же спохватывается:

— Не разговаривать!

— Что случилось? — доносится из темноты густой голос.

Подходит старший. Проверив наши документы, сообщает, что мы заехали в расположение артиллерийского дивизиона, и объясняет кратчайший путь до КП корпуса.

Минут через десять тряской езды натыкаемся на две полуторки с крытыми кузовами. Сонный шофер советует дальше идти пешком:

— Тутотько совсем рядом…

Идем. Трещат под ногами сухие ветки, шелестит пересохшая от жары трава. Откуда-то тянет сыростью. Квакают лягушки.

— Дон, значит, рядом, — догадывается Прохорович.

Пошкус и Андреев сидят прямо на земле. Рядом с ними рация, телефон. Неподалеку кустарник, на фоне звездного неба видно, как он круто обрывается вниз.

— Там Дон? — спрашиваю я.

— Да, — Андреев кивает головой.

— Давненько не видел Дона, — говорю я и иду к реке.

Выхожу к краю высокого обрыва. В темноте он кажется еще круче. Здесь веет прохладой, снизу тянет сыростью. Вверху мерцают звезды. Тихо, покойно, даже не верится, что только недавно вырвался из пекла боя.

Дон, будто живой, издает звуки: шуршит песком о берег, плещет под крутоярами волной. На поверхности его лежат тусклые блики. У самого берега покачивается что-то длинное, темное, похожее на лодку.

Возвращаюсь, спрашиваю, зачем вызвали.

— Посмотреть на вас, — невесело отвечает Андреев.

Минут пять молчим. Наконец я не выдерживаю и спрашиваю:

— А что сегодня все же случилось? И там, на «Полевом стане», и вообще на фронте? У нас все было нормально, и, если бы не забрали танки и батарею, мы бы выстояли.

Я невольно горячусь. Комиссар корпуса усмехается.

— Объясни ему, Александр Адамович.

— Видите ли, — помедлив, говорит Пошкус, — танки и батарея вам все равно бы не помогли.

— Почему же? — удивляюсь я.

— Да потому, дорогие товарищи, что сил у противника в несколько раз больше. Ну, не прорвался бы он у вас, так потеснил бы соседей, и все равно вам пришлось бы отходить.

— Вот смотрите, — полковник подсвечивает фонариком и стучит по карте рукой. — В большой излучине Дона немцы сосредоточили восемнадцать дивизий. А тридцатого июля подбросили сюда еще несколько соединений. Только против нашей шестьдесят второй армии у них действовало тринадцать дивизий, в том числе две танковые, насчитывавшие четыреста машин. Понимаете, к чему я это говорю? Четыреста! А у вас сегодня сколько было танков?

— Двенадцать, — отвечаю я.

— Двенадцать? — переспрашивает комкор. — Ну вот, как говорится, комментарии излишни.

— Александр Адамович, что ты им все за упокой поешь? — замечает Андреев. — Им надо за здравие.

— Так я же на вопрос отвечал. — И, обращаясь к нам, Пошкус продолжает: — Отступление, товарищи, всегда переносится тяжело. Вот и сейчас, я вижу, у Петра Павловича настроение испорчено сегодняшним отходом. Конечно, отступать кому охота. Но поймите, что в боях на Дону мы выиграли важное сражение — битву за время.

Пошкус вынул папиросу, размял и закурил. Затянувшись, продолжал:

— Приведу аналогию. Когда часть должна отходить, она старается оторваться от противника. Чтобы достичь этого, командир оставляет заслон, причем часто обрекая его на смерть. На Дону сейчас было именно такое сражение. Немцы пытались прорваться к Волге, мы должны были задержать их, чтобы выиграть время для подготовки оборонительных рубежей перед Сталинградом. Мы понесли большие потери, но мы стояли четырнадцать суток, и это главное.

Так вот, оказывается, в чем дело.

Я слушал комкора, и глаза мои будто открывались. Становилось ясно, почему наша 1-я и 4-я танковые армии предпринимали одну за другой казавшиеся нам бесплодными атаки.

— Теперь вам понятно? — спросил между тем Александр Адамович.

— Все абсолютно ясно, — отвечает Прохорович. — Жаль только, нас раньше в эти тонкости не посвятили. Люди спрашивают, а мы сами не знаем, что к чему.