Владимир Дуров - О сильных мира того

Я не вытерпел, захохотал и вышел из-за ширмы.

Пристав разинул рот, пятясь назад к дверям, бормотал:

— Я вас не видал… я вас не видал… Я не чего не знаю… я… я… я..

И ушел.

Впоследствии я эту бумагу, играя в цирке, вывешивал около кассы, рядом с моими рекламами и публика читая смеялась.

Я выступаю в 1907 году в Севастопольском цирке.

Мой первый дебют.

В первом ряду полупьяные моряки-офицеры.

Это было в то самое время, когда офицерство пользовалось привилегиями показывать свое мнимое превосходство над штатскими, когда за каждое противоречие в общественных местах этот «цвет русской интеллигенции» позволял рассчитываться с «шпаной» — штатскими — саблей и револьвером… Это было тогда, когда им было все возможно…

Я обратился к публике со стихотворением — монологом:

Публика шумно аплодировала. И вот, когда аплодисменты утихли и я готовился показать моих животных, один из подгулявших моряков — офицеров стал свистать.

Ему стал вторить его сосед, мичман З.

Публика молчала… И я, при гробовом молчании, прочел «свистунам» экспромтом вылившееся у меня стихотворение:

Чем кончилась эта история?

Тем, чем кончились многие истории моих выступлений в цирке: мне было запрещено играть в Севастополе и не за первое стихотворение, как мне объяснила почтенная полиция, а за второе, «оскорбляющее честь русского офицерства».

В Одессе жил губернатор, с которым впоследствии революционеры покончили бомбами.

Я приехал со всем своим громадным багажем, со всем многочисленным зверинцем, и был поражен неприязненным нововведением: власти с меня потребовали представления перед спектаклем программы.

Я составил программу; в ней, между прочими, номерами была сценка с дрессированными животными, под названием: «Пожар в гостинице Старый Режим и Музей Редкостей».

Конечно, действующими лицами должны были быть животные. Обоз везли собаки, пожарных изображали обезьяны, а опоздавшего на пожар брандмейстера в пожарной каске — поросенок.

Я представил предварительно программу и был за нее выслан из Одессы прежде, чем вышел на арену.

Люди большею частью не любят, когда их сравнивают с животными, особенно с такими, как поросята…

Аналогичный случай повторился в Харькове при губернаторе Пашкове.

В то время премьер министр Столыпин бесжалостно вешал революционеров.

В представленной мною программе я упомянул, что покажу Столыпинский галстух.

Но едва я отвез программу, поровнявшись на извозчике со своим под‘ездом, меня остановил пристав и заявил:

— Вы должны моментально с первым отходящим поездом отправиться в Курск.

Так я и уехал, не смея даже зайти в гостиницу, где ждала меня семья и вещи.

Во время моих дебютов в Вильне показывал я «Мир зверей» (Дуровская железная дорога).

Я выезжаю на паровозе и обращаюсь к публике с шутливыми словами:

— Две знаменитости:

Хилков [8] М. И. ХИЛКОВ — бывший министр путей сообщения, о котором говорили, что он, изучая железнодорожное дело, выполнял должность машиниста. , да я.

Хилков вез паровоз

Всерьез,

А я шутя.

На арене цирка развертывалась сложная железно-дорожная сценка: обезьяна — стрелочник переводила стрелку, опускала семафор, выходил начальник станции — бульдог, обезьяна — сторож звонила в колокол при отправлении поезда; журавль — актер, не имея денег на проезд, возвращался на родину по шпалам, железно-дорожная прислуга — обезьяны хлопотали в поезде, поссажиры разных классов, строго разгруппированные, усаживались по вагонам, собаки были избранниками и занимали первый класс, поросята, курочки, петушки и утки — второй класс, и, наконец, морские свинки — рангом пониже — третий. Когда садились утки, я рекомендовал их при громком смехе зрителей:

— Рекомендую: путешественницы всем известные… газетные утки.

Перед отходом поезда я, вынимал из товарного вагона разные вещи — багаж, предназначающийся для разных слоев и разных профессий. Вынимал я горшок земли и говорил:

— Это — крестьянам.

Веревки:

— Это рабочим — веревочные нервы.

Гнилую шпалу:

— Инженерам.

Громадную дубину:

— Политический градусник.

За градусником еще следовало много других предметов багажа, намекающие на злободневные вопросы города. В этих намеках многие узнавали то, о чем говорили и не договаривали или о чем они совсем не говорили из страха.

Между прочим вынимаю я рваные штаны с вывороченными карманами и заплатами, показываю публике и говорю:,

— А вот и Министерство Финансов.

Эта последняя шутка вызвала личное об'яснение с губернатором Веревкиным. О ней доложил Веревкину чиновник особых поручений, и я был вызван для об'яснения.

Пришлось прождать около двух часов между просителями. Я не знал, зачем и для чего позван, но смутно чувствовал грозу и думал, что мне вновь придется, по обыкновению, складываться и уезжать.

Появился на пороге приемной Веревкин.

Дошла очередь и до меня.

Он грозно нахмурил брови и сказал:

— Как вы смеете показывать на сцене цирка рваные штаны, называя их Министерством Финансов.

И все больше и больше возвышая голос, он закричал:

— Чтобы этих штанов больше не было, а если вы себе еще позволите, то будете в двадцать четыре часа высланы из города.

Я сделал кислую физиономию и отвечал:

— Слушаюсь. В следующий раз с вашего разрешения я буду играть без штанов.

Веревкин закусил губу, сдерживая смех, повернулся и ушел.

Легендарный генерал Думбадзе умер; умер, забытый, ушедший в отставку. Лишь смерть напомнила о страшном генерале, который был грозою не только Ялты, но и всей великолепной Тавриды, и о котором сложилось столько легенд.

В далеком прошлом своем скромный армейский офицер Думбадзе, сделавшись ялтинским градоначальником, стал всероссийской знаменитостью, был одно время в большой силе и сам всемогучий премьер-министр Столыпин весьма и весьма считался с ним.

Так или иначе, бывали примеры, что Думбадзе отказывался исполнять столыпинские распоряжения, говоря: