Евгений Шумигорский - Император Павел I. Жизнь и царствование

Тяжелое впечатление усиливалось неразумными или предательскими мерами петербургского военного генерал-губернатора, Н. П. Архарова, спешившего исполнять распоряжения Павла Петровича во что бы то ни стало. На другой же день после восшествия Павла на престол «человек двести солдат и драгун, разделенных на три или на четыре партии, бегали по улицам и, во исполнение повеления, срывали с проходящих круглые шляпы и истребляли их до основания; у фраков обрезывали отложные воротники, жилеты рвали по произволу и благоусмотрению начальника партии, капрала и унтер-офицера полицейского. Кампания была быстро и победоносно кончена: в 12 часов утром не видали уже на улицах круглых шляп, фраки и жилеты приведены в несостояние действовать, и тысяча жителей Петербурга брели в дома их жительства с непокровенными главами и разодранном одеянии, полунагие». Усердная не по разуму полиция, под видом желания угодить новому императору, делала и от себя странные распоряжения; так, напр., запрещено было употребление слов: «курносый» и «Машка». Идя далее по тому же пути, Архаров, спустя несколько месяцев, дошел до того, что именем государя приказал всем домовладельцам Петербурга перекрасить свои дома, по образцу шлагбаумов в форменные любимые императором цвета: черный и белый, расположенные в шахматном порядке. Узнав об этом, Павел вскричал: «разве я дурак, что ли, чтобы отдавать подобные приказания?» и велел Архарову выехать в деревню. Императрица Мария Федоровна была права, когда писала по этому случаю Нелидовой: «все это падает на нашего доброго императора, который несомненно и не думал отдавать подобного приказания, существующего, как я знаю, по отношению к заборам, мостам и солдатским будкам, но отнюдь не для частных домов. Архаров — негодяй».

Император не догадывался, что режим произвола, который он устанавливал, должен был развращающим образом действовать, прежде всего на ближайших исполнителей его воли: Архаров, «негодяй», не смел быть таким при Екатерине Между тем люди, подобные Архарову, внушали страх; одно их слово, одна их секретная аттестация могли повлечь за собою для всякого, возбудившего их неудовольствие, тяжелые последствия, так как подозрительный, но готовый на борьбу император в малейшем, хотя бы невольном уклонении от исполнения его воли, видел ослушание и проявление «французской заразы», «якобинства». Для ближайших сотрудников императора было выгодно поддерживать в нем нервное настроение духа, его боязнь заговоров против его особы, чтобы доказать свое усердие и направлять его волю сообразно личным своим выгодам. Архаров был первым из рода тех доносителей, которые возмущали душевный покой государя. Атмосфера шпионства, ложных доносов, водворялась таким образом в столице. В гвардии в скором времени убедились, что о каждом слове, произнесенном офицерами, доносилось, куда следует, Каждое неосторожное слово раздувалось в государственное преступление, каждому доносу придавалось значение. Между тем, Павел по природе склонен был к великодушию. Когда Архаров довел однажды до сведения государя ложный донос дворового человека на только что оставивших службу в гвардии полковника Дмитриева, впоследствии министра юстиции, и штабс-капитана Лихачева, что они будто бы умышляют на его жизнь, Павел Петрович в самый день Рождества 1796 г. призвал обвиняемых к себе в присутствии всего двора, офицеров гвардии, высших военных и гражданских чиновников, и объявил им о доносе. «Хотя мне, прибавил он, и приятно думать, что это клевета, но со всем тем я не могу оставить такого случая без уважения. Впрочем, я сам знаю, что государь такой же человек, как и все; что и он может иметь и слабость и пороки, но я так еще мало царствую, что едва ли мог успеть сделать кому либо какое зло, хотя бы и хотел того». Помолчав немного, заключил сими словами: «Если же хотеть, чтобы меня только не было, то надо же кому-нибудь быть на моем месте, а дети мои еще так молоды!» При этом все присутствующие бросились к государю и целовали его кто в руку, кто в плечо. Император был тронут до слез и, придя к императрице, сказал ей: «Теперь я уверен, что крепко сижу на престоле; я сейчас получил новую присягу». Когда же невиновность Дмитриева и Лихачева обнаружилась, они были вновь призваны к императору: «подойдите, сказан он, поцелуемся» и пригласил их к своему обеденному столу. Этот благородный образ действий Павла произвел на всех наилучшее впечатление. «Сколько я ни поражен был», рассказывает сам пострадавший, Дмитриев, — «в ту минуту, когда увидел — себя выставленным на позорище всей столицы, но ни тогда, ни после не восставала во мне мысль к обвинению государя; напротив того, я находил еще в таковом Поступке его что-то рыцарское, откровенное и даже некоторое внимание к гражданам. Без сомнения, он хотел показать, что не хочет ни в каком случае действовать подобно азиатскому деспоту, скрытно и самовластно. Он хотел, чтобы все знали причину, за что взят под стражу сочлен их, и равно причину их освобождения». Но, разумеется, эпизод с Дмитриевым и Лихачевым был одним из немногих единичных случаев, когда обвиняемые могли предстать лично перед монархом; в большинстве же случаев, вследствие усвоенной Павлом ложной системы, он сам отдавал себя в руки окружавших его людей. «Наружная веселость, говорит Дмитриев, не заглушала скрытного страха и не мешала коварным царедворцам строить ковы друг против друга, выслуживаться тайными доносами и возбуждать недоверчивость в государе, по природе добром, щедром, но вспыльчивом». И. В. Лопухин, верный, искренний слуга Павла, не продержался и двух месяцев при его дворе и удалился в Москву. «Я уверен, — пишет он, — что при редком государе больше, как при Павле I, можно было бы сделать добра для государства, если бы окружавшие его руководствовались усердием к отечеству, а не видами собственной корысти». Хотя Павел, по отзыву того же Лопухина, «к строгости побуждался стремлением любви, правды и порядка, коего расстройство увеличивалось иногда в глазах его предубеждением», но этою строгостью что пользовались царедворцы в личных целях, а между тем ее последствия часто были ничем не вознаграждаемы даже тогда, когда Павел узнавал о злоупотреблении его доверием. Тот же Лопухин счел нелишним для себя, даже удалившись от двора, послать на кафтан признанному любимцу Павла белого бархату с золотыми травками. До конца жизни Лопухин не подозревал, однако, что доверие государя к нему и другу его, Плещеева, было подорвано доносом на них Ростопчина, которому они мешали при дворе; он, как сам рассказывает, сообщил императору, что мартинисты умышляли на жизнь Екатерины и что Лопухину поручено было будто бы исполнить их замысел. «Я с удовольствием заметил, — говорит сам Ростопчин, — что этот разговор нанес мартинистам смертельный удар и произвел сильное брожение в уме Павла, крайне дорожившего своею самодержавною властью и склонного видеть во всяких мелочах признаки революции: Лопухин, успевши написать всего один указ о пенсии какой-то камер-юнгфере, отправлен в Москву сенатором».