Виктор Володин - Неоконченный маршрут. Воспоминания о Колыме 30-40-х годов

Я принялся трудиться на месте старшего инженера отдела подсчета запасов, занимаясь обработкой данных ситового анализа золота, составляя кривые ситового анализа и определяя предельный вес самородков и процент неучтенного золота. Так проходили последние дни довоенного мира. Эти дни я продолжал собираться в отпуск, предвкушая поездку в родной Днепропетровск, встречу с отцом, вышедшим уже на пенсию, оставившим годом раньше работу на паровозоремонтном заводе, но продолжавшим заниматься преподавательской деятельностью в Транспортном и Горном институтах. Предстояла также встреча с младшим братом Сергеем, тоже геологом, вернувшимся с Лены и работавшим теперь на Азово-Черноморской оползневой станции в Сочи.

Как и многие другие советские люди, я надеялся, что войны не будет, вернее, что наша страна не будет ввергнута в войну, уже больше чем полтора года полыхавшую в Западной Европе. Это было, конечно, наивно — надеяться, что бесноватый фашистский вождь будет соблюдать верность договору о мире и дружбе с нами. В воздухе уже сильно пахло порохом. В «Советской Колыме» было напечатано сообщение ТАСС от 15 июня, в котором говорилось, что английские газеты сообщают, будто на советской западной границе производится концентрация германских и советских войск, и предсказывают близкую войну.

ТАСС разъяснял, что английское сообщение имеет целью провокацию, что немецкие войска стянуты сюда для маневров, а советские вовсе не стягивались к границе. Помнится, что такой смысл имело это разъяснение.

Тем не менее я не впадал в панику и продолжал надеяться, что мир будет царить по-прежнему. Моя надежда поддерживалась тем, что незадолго до выезда из Иганджи я слушал лекцию побывавшего у нас инструктора политотдела, говорившего нам о том, что «время работает на нас», война идет, но мы в ней не участвуем и не будем участвовать. Наконец существовал советско-немецкий договор о мире и дружбе, а В. М. Молотов недавно побывал в Берлине, и целый номер «Правды» был посвящен этому событию. Подробно освещались в нем детали посещения им Имперской канцелярии со всеми церемониями и беседами с фашистскими главарями. Поэтому надежда на продолжение мира не казалась тогда наивной.

Война же, когда она грянула, казалась чем-то неправдоподобным, чем-то таким, чего не может быть. И сейчас помню, как, включив репродуктор радиотрансляционной сети, я вдруг услышал слова, от которых за последние больше чем полтора года почти отвык, привыкнув к другим. Например, жесткое, звучащее как позорная кличка, как ругательство, слово «фашист» у нас уже давно не употреблялось, заменяясь вежливыми словами «национал-социалист». А тут вдруг из репродуктора хлынули слова о фашистах, о фашистском вероломном нападении. Говорил В. М. Молотов. Передавалось его выступление по радио.

После теплых майских дней наступило похолодание. Шел снег, перемежающийся с дождем, было холодно и мерзко. И не только на улице, так же было и в домах, и на работе, потому что центральное отопление уже давно не работало ввиду окончания зимы.

22 июня был солнечный теплый день, первый после затянувшегося похолодания. В этот воскресный день мы с А. М. Ковалевым и Малыгиным отправились с утра на прогулку по берегу Детрина, вниз по течению его, переправились через Омчуг и оказались в районе агробазы. Пригревало солнце, было тепло, и мы с Малыгиным решили искупаться, пользуясь тем, что еще нет комаров. Мы переплыли через узкую протоку не небольшую галечную косу, лишенную растительности. Там мы бегали и дурачились, наслаждаясь свежим воздухом, теплом солнечных лучей и, должно быть, отсутствием комаров.

Именно в этот час упали первые бомбы на Киев, на Севастополь, раздались первые выстрелы на границах и с лязгом гусениц через них хлынули железные орды фашистских танков. Полилась кровь… Умирали те, кто не хотел умирать.

А я как раз в те минуты раннего утра, когда у нас в Усть-Омчуге шел уже первый час дня, вдруг остановился в раздумье. Мне настойчиво стало лезть в голову содержание пьесы Киршона «Большой день», которую я видел в начале 1937 года в Днепропетровске в русской драме. ( Владимир Михайлович Киршон — советский драматург (1902–1938 гг.), его последняя пьеса «Большой день» поставлена в 1937 году в ряде театров СССР; пьеса посвящена жизни военных летчиков. Весной 1937 года Киршон был обвинен в троцкизме, арестован и спустя год расстрелян. В 1956 г. его реабилитировали. — Ред.) В этой пьесе изображался первый день войны именно с фашистской Германией, хотя она и не была нигде названа. Фашистская авиация бомбит советские города или только пытается бомбить, но советское командование при помощи секретного оружия, какого-то газа, от которого глохнут двигатели самолетов, выводит их из строя. Дело кончается молниеносным разгромом врага.

Я думал о том, что немцам теперь, когда у нас с ними дружба «не разлей вода», должно быть, не очень нравится, как мы их разгромили, хотя бы в пьесе. И о том, как звучит по-немецки ее название «Der grosse Tag» или «Ein grosse Tag» (« Большой день» — пер. с нем. — Ред). Думалось и о том, за что же тогда же, в 1937 году, посадили в холодную самого Киршона, а пьесу его изъяли. Я решил, что, наверное, за какие-то другие дела, о которых ни я, ни другие ничего не знают, и что это не связано с пьесой «Большой день».

Это было похоже на предчувствие, на явление телепатического характера. Я очень остро чувствовал тогда опасность фашистского нападения, думая о дурацкой пьесе, а в эти минуты падали первые бомбы на Киев и на Севастополь.

Вернувшись с берега, мы сидели в своей комнате. А. М. Ковалев играл в шахматы с зашедшим к нам соседом-старшим инженером производственно-технического отдела горного управления Николаем Ивановичем Матвеевым. Радио у нас в комнате было выключено, чтобы спастись от надоевшей поп-музыки. Услышав, что за стеной заговорил включенный там репродуктор, я включил и свой и тогда услышал те самые мерзкие, ругательные слова, о которых вспоминал выше. Мы узнали, что началась война.

Первой мыслью у меня было, что нужно послать отцу денег, потому что в первые же дни расстроится снабжение, начнется голод, а деньги, может быть, хоть немного помогут. С этой мыслью я в понедельник утром поспешил в сберкассу и там узнал, что денег взять нельзя, можно получить только 500 рублей, а я думал взять раз в 10 больше. Это же была смехотворная сумма. Послать ее отцу было бы равносильно насмешке. Я ничего не послал, несмотря на то что у меня на книжке лежало около 20 тысяч. А отец умер от голода.

В этот же день мне позвонил брат Всеволод с Бутугычага, чтобы согласовать вопрос об отпуске, потому что еще не было указа о прекращении отпусков, о прекращении выезда с Востока на Запад и о других ограничениях, и мы не знали о том, что все это будет. Поэтому мы решили, что все равно поедем. Но через день или два стали известны все упомянутые ограничения, и мысли об отпуске пришлось оставить.