Виктор Володин - Неоконченный маршрут. Воспоминания о Колыме 30-40-х годов

Помню, что по дороге нам попались глухари, и я из-за неимения заряда крупной дроби сразил сидящего на вершине лиственницы большого черного петуха с красными надбровными дугами медвежьим жаканом. Петух рухнул, ломая тонкие ветки, как тяжелый мешок. Мне тогда показалось, что это я здорово придумал — бить глухарей жаканами, думалось, что столько лет носим и носим их с собой как тяжелую обузу, а медведей нет как нет.

И я не стал в дальнейшем беречь их, продолжая палить ими по глухарям, а потом, когда настала пора, я горько жалел об этом, потому что мне не хватило трех жаканов на первого медведя, и я тогда чуть было не пал костьми.

Главные невзгоды нам пришлось испытывать, когда мы работали уже в бассейне правого притока Бахапчи — небольшой речки Холоткана. Был там один тяжелый, запомнившийся на всю жизнь маршрут. После маршрутов близ устья этой речки я с коллектором Шинкаренко и рабочим Ивановым отправился в маршрут на высокие эффузивные водоразделы в вершине одного из притоков этой речки. Идти туда было довольно далеко, отправились мы нерано из-за того, что накануне поздней ночью закончили маршрут и не успели отдохнуть. День и особенно утро были хорошие, и грело солнце, и было тепло. Поэтому я не желал терять время на ожидание лошадей, которые перевезли бы палатку ближе к участку маршрута, решил идти туда без палатки трехдневным маршрутом.

Нам нужно было спешить, чтобы закончить свое полевое задание. Мы не могли ждать, потому что уже и так потеряли слишком много времени, прежде всего, из-за позднего начала работ, связанного с неблагоприятной погодой и поздним паводком, затем в связи с рудными поисками, поездкой по этому поводу в Усть-Омчуг и поездкой туда же со Спиридоновым. Много пропало времени и из-за дождливой погоды.

И вот, подойдя к подножию сопки с эффузивной вершиной, мы, несмотря на позднее время, сразу же стали подниматься, рассчитывая наверху найти дровишек, переночевать, а наутро продолжать маршрут. Сопка была высокая, склон крут и гол, подъем занял много времени. Мы не успели еще его закончить, когда без всяких предупреждений стал срываться снежок. Сначала редкие и очень мелкие снежинки моментально таяли на всем, куда падали: и на щебенке склона, и на одежде, и на лице, и на руках, но от этого все быстро остыло, и на щебне стал ложиться снеговой покров, уже не превращавшийся в воду от нагретых камней. Скоро остыли в мокрых телогрейках и мы. Особенно замерз Иванов, дрожавший на подувшем ветерке, как цуцик. Впрочем, и мы с Шинкаренко тоже мерзли и дрожали.

Пришлось наконец прекратить подъем, который мы до сих пор упрямо продолжали, и срочно начать спускаться, чтобы, дойдя до кустов кедрача, найти сухие ветви и развести костер. Теперь на заснеженном крутом склоне было очень скользко, и спускаться с него было еще труднее, чем подниматься. Было особенно скользко, потому что подморозило и мокрый снег оледенел. Очень скользили по нему стоптанные чуни. Приходилось падать, стараясь помягче приземлиться.

Мы довольно долго добирались до видневшихся внизу кустов кедрового стланика, и разжечь костер из сухих, но намокших сверху веток, чиркая спички дрожащими, не слушающимися от холода руками, удалось не сразу. Наконец это случилось, и у костра постепенно отогрелись, унялась дрожь, заставлявшая стучать зубы, мы ожили. Отогревались застывшие наши души, вспомнилась распространенная на Севере поговорка: «Люблю Север, а особенно солнце и костер». Действительно, на Колыме эти вещи особенно дороги.

Так всю ночь и провели у костра, греясь, занимаясь чаепитием, а утром и почти половину дня шагали по заснеженной долине домой в палатку. Там отсыпались, пока таял выпавший вечером и в начале ночи снег, а следующим утром повторили свой выход туда же, но сделали это более удачно.

Самый последний маршрут я проделывал с промывальщиком Никитой Коротковым, который работал здесь же, на Бахапче, еще со Спиридоновым четыре года назад.

Помню, что это было 16 сентября. Мы пошли двухдневным маршрутом и поднимались по узкому водоразделу, совсем не имевшему отрогов между двумя длинными прямыми ручьями без притоков. На этом водоразделе был участок древней террасы, а выше острая каменистая вершина. На ней, отбивая образец кварцевого порфира из встреченного развала дайки, стуком своего молотка я выгнал зайца, который, должно быть, дремал, приютившись где-то за камушком. Зная по рассказам и отчасти из собственной практики, что, если свистнуть или хлопнуть в ладоши, заяц остановится, и тогда можно его убить, даже если ружье висит где-то за плечами. А у меня ружье висело именно за плечами, руки были заняты молотком и образцами, а губы пересохли, и попытка свистнуть была тщетной. Тогда я крикнул: «Ай!». Заяц замер шагах в двадцати от меня. Я, стараясь действовать попроворнее, но без суетливости снял ружье, переменил патрон. Прицелился и убил зайца.

Я сам удивлялся, что у него хватило терпения дождаться, когда я все это проделаю. Он все это время сидел как загипнотизированный и как будто действительно к чему-то прислушиваясь. Удивительно было и то, что заяц выбрал себе место для сна на высокой острой каменной вершине, не имевшей никакой растительности.

Когда пришлось остановиться на ночлег, мы развели костер в низкой седловинке, сварили и съели вдвоем в один присест зайца вместо обычной манной каши. Получился отличный ужин. Помню, дул тогда сильный пронизывающий ветер, резко менявший направление, и пламя костра металось в разные стороны, а дым все лез в глаза. Над головой кричали гуси — шел осенний перелет.

Там у костра Никита удивил меня своей способностью брать голыми руками очень горячие вещи не обжигаясь. Например, заяц варился у нас в старой алюминиевой кастрюльке с отломанными ручками. Когда мясо сварилось, он спокойно, без суетливости взял кончиками пальцев раскаленную кастрюльку за верхний бортик.

В ответ на выраженное мною по этому поводу удивление он сказал, что, работая промывальщиком на шурфовочной россыпной разведке, привык зимой нагревать воду из растопленного снега до кипения, прежде чем приступать к промывке проб из мерзлых пород. Это нужно, чтобы вода не остыла и не замерзала бы после первых же проб. Руки его привыкли и теперь не боятся горячего.

Это мне ничего не объяснило, и я продолжал недоумевать, почему кожу и мышцы кистей рук не убивает и не обваривает кипяток или нагретый больше чем до 100 градусов алюминий кастрюли. Как можно приучить собственные руки к такому жару. Я понимал, что можно приучиться терпеть боль, терпеть нестерпимый жар, но как можно приучить руки к тому, чтобы они не сварились в кипятке и не обжигались о раскаленный металл, — не понимаю и теперь.