Иван Шевцов - Орел смотрит на солнце

Он внимательно следил за новыми литературными именами, все ждал, не появится ли крупный художник слова, — именно художника слова он ждал.

По многочисленным записным тетрадям Сергея Николаевича разбросаны десятки замечаний более чем о пятидесяти современных писателях. Он был чувствителен к судьбе художников, которых незаслуженно замалчивала критика; гнев вызывало у него безудержное славословие дутых величин. В марте 1957 года он с грустью писал мне о тенденциозности критики: «Знаменательно, что Ал. Силыч Новиков-Прибой удостоился к 80-летию своему 18 строчек в «Лит. газете».

Однажды он спросил меня:

— Вы знакомы с поэтом Полторацким?

Я был озадачен, а он, видя это, пояснил:

— Не тот, что на Украине живет, а московский. Постойте, если не ошибаюсь, его Виктором Васильевичем зовут.

С Виктором Васильевичем Полторацким я работал в «Известиях» и, разумеется, был хорошо с ним знаком. Я знал, конечно, его талантливые очерки, овеянные поэтической задушевностью, теплом полей, в которые он по-ребячески трогательно влюблен. Но стихов Полторацкого я, к стыду своему, не читал, в чем тут же признался.

— Вот видите, — с грустью сказал Сергей Николаевич. — Мы, литераторы, часто не знаем творчества своих собратьев, а что ж тогда о читателе говорить? Мм-да-а!.. Вот какая штука… Вы почитай-те его стихотворение «Россия». Обязательно почитайте.

До этого мне не приходилось беседовать с Сергеем Николаевичем о современной поэзии. Разве только однажды он вспомнил про свой спор с Сельвинским о сущности поэзии. Взгляды их резко расходились. И вот вдруг Ценский заговорил о современном поэте, у которого не было поэтического имени. Естественно, после этого, желая понять поэтические симпатии Сергея Николаевича, я ознакомился со стихами Виктора Полторацкого, — недавно он издал тоненькую книжку своих стихов «Вишня цветет». Я несколько раз перечитал эти нежные, удивительно светлые и свежие, как цветение вишни, стихи, напоминающие тонкие акварельные рисунки, и понял, почему их так любил взыскательный художник Сергеев-Ценский.

Внешне между стихами Ценского и Полторацкого нет ничего общего. Но вот вчитаешься, вдумаешься — и сразу почувствуешь общность их глубокой внутренней жизни, тот живой огонь, который согревает душу и будит мысли. Как-то невольно я начал читать Полторацкого со стихотворения «Россия», хотя и не оно открывает книжку.

Вот это и считал Сергей Николаевич настоящей большой современной поэзией.

Как он негодовал в 1956 году, когда ревизионисты начали выползать изо всех щелей, где они прятались до поры до времени!

— Самое удивительное, что наши, так сказать, «отечественные» ревизионисты — как будто эхо иностранных, западных. Там аукнется — здесь откликнется, — говорил он. — Поразительное родство душ…

Возмутил Ценского поступок Пастернака. О нем Сергей Николаевич узнал, будучи уже в безнадежном состоянии, за месяц до своей кончины. 30 октября 1958 года по поводу присуждения Пастернаку Нобелевской премии он писал мне: «…Явление это очень возмутительное, и правительство должно на него реагировать». А через десять дней в следующем письме он снова возвращался к «пастернаковской истории»: «…Случай небывалый, чтобы писатель, уже старый, так откровенно пошел на явное политическое преступление из корыстных ли побуждений или из жажды мировой славы».

Такие поступки не укладывались в сознании Сергеева-Ценского: он был слишком честен.

— Чего они хотят? — спрашивал Сергей Николаевич. — О какой свободе шумят? — И сам отвечал: — Знаю, им нужна свобода, чтобы душить все, что им не по нутру. Так им и власть наша, советская тоже не по нутру.

…Любил Сергей Николаевич высоту. Фашисты в годы оккупации Крыма разрушили дом Ценского, и некоторое время ему пришлось жить внизу, у моря. Местные власти предлагали Сергею Николаевичу остаться там: рядом море, зелень, затишье от северных ветров. И дом предлагали ему более уютный и благоустроенный. Но он не согласился. «Что вы — там у меня простор, горизонты какие…»

Даже литераторы, приезжавшие к нему в гости, нередко сетовали: «И занесла ж его нелегкая на эту гору! Смысл какой? Раз ты живешь в курортном городе, так живи у самого моря».

В Москве, в доме писателей, распределяли квартиры. И когда Сергей Николаевич сказал: «А мне, пожалуйста, дайте не ниже последнего, восьмого этажа», многие удивились: что это он — в таком возрасте? А вдруг лифт сломается, попробуй тогда забираться на восьмой этаж!

Что ж, случалось, что лифт не работал. И Ценский в свои 60 лет через ступеньку шагал вверх по лестнице. все восемь этажей брал одним махом.

Могучий был у него организм. Ни в молодости, ни в зрелом возрасте Сергей Николаевич ничем не болел. И все же неумолимое время брало свое. Сначала начал сдавать слух. Долго он не мог привыкнуть к глухоте. Наконец смирился. Потом глаза стали плохо видеть, грозила слепота. Это очень встревожило его, привыкшего помногу читать, писать, до упоения любоваться красками природы.

Сергей Николаевич боялся, что слепота помещает его творчеству, думал, как бы ее «обмануть». Очки уже не помогали. Однажды в тетради появились строки отчаяния: «В конце концов я больше ничего не могу при своей слепоте писать, как только «Дневник поэта».

И вдруг мелькнула надежда, ему показалось, что выход найден — пишущая машинка. И появляются в тетради бодрые строки: «Научившись печатать на машинке, я мог бы писать даже и прозу, — например, рассказы для детей… Начать стучать на машинке надо теперь же, так как слепота надвигается…»

Но Сергей Николаевич продолжал писать от руки. Писал теперь только карандашом — авторучки были ненадежны: из них капали чернила, пачкали бумагу.