Валентин Рушкис - Высокий счет

Он ведет свои подсчеты чуть ли не на уровне Госплана, но я уже перестаю этому удивляться. Пойди разбери, что тут причина, что следствие? Избиратели разглядели досаевскую широту или, наоборот, широту воспитала в нем его общественная работа? В объединенным постройком «Куйбышевгидростроя» Петра Алексеевича избирают уже десять лет подряд. Был он и членом Центрального комитета профсоюза, и членом горкома партии. С 1953 года и до сих пор — депутат: сначала районного Совета, потом городского. Все на людях и с людьми, приходят с разными делами, кто из его избирательного округа, кто из других. Не в округе суть, в человеке!

Не так уж молод Петр Алексеевич, «за половину пятого» перевалило. А сменил работу за все годы только три раза. Да и то менялись места, марки машин и задачи, поставленные перед людьми, но сколько ни оглядывается Досаев на свою рабочую жизнь, всегда видит себя на тракторе.

В первые дни войны в родном колхозе, когда старшие ушли на фронт, стал работать самостоятельно. А подручным у него был родной брат — теперь и он на Гидрострое, неподалеку, крановщик. А тогда оба они малы были. Вдвоем на сиденье заберутся, а издали и не разглядеть, словно идет по полю трактор сам по себе. Не знаешь, то ли смеяться, то ли плакать.

В сорок втором война пересадила на другую машину, шел на ней и на Ново-Ржев, и в Курляндию, пока в августе 1944 года не получил тяжелое ранение. Только вернулся из госпиталя в родную Анновку — опять на трактор: руки-то в порядке, одна нога цела, и на другой один палец даже шевелится. Немного неудобно трактором управлять, там же и руки, и ноги нужны, но ничего, справился, только рана раскрывалась, девять месяцев зажить не могла.

— Как же вы — с забинтованной ногой и в сапог?

Досаев глянул на меня задумчиво:

— Какие уж там сапоги! На плечах шинелка, а на ногах валенки и зимой, и летом. Этакая медицинская обувь, сами катали, с учетом всех изъянов.

— А сейчас как нога?

— Всяко…

Идет бульдозер по немыслимой, до того разбитой степной дороге, что на нее и смотреть тошно. Едва заметно, но непрестанно «играет» рука Досаева, и послушный ей отвал бульдозера то врезается поглубже в землю, срезая ухаб, то приподнимается, засыпая грунтом выбоину.

Смотрю в заднее стекло кабины и вижу изумительно ровную дорогу, остающуюся позади нас, по которой медленно, но плавно катится наш ГАЗ-69, даже след за ним еле заметен. Как же мастерски должен работать бульдозерист, чтобы отсюда, из высоко поднятой кабины, далеко отнесенной от отвала бульдозера, рассчитать, где сколько грунта убрать, где сколько подсыпать!

— Петр Алексеевич, как вы это угадываете?

— А я не гадаю. Только смотрю и… вижу! Привычка. Вот на скрипке даже ладов нет, а скрипачи играют все-таки. — Лицо Досаева светится радостью. — И ни одной фальшивой ноты!

Но вдруг он сдвигает брови:

— И Клементьев на экскаваторе так же работал… Вы уже у него побывали?

— Нет, все недосуг.

— Побывайте, — не то просит, не то приказывает Досаев. — Обязательно побывайте. Идеальных людей нет, может, он и виноват. И на руководящей работе ему тяжело было, немолод, образование не ахти какое. Так что бригадиром Васе даже лучше, наверно. Но зачем так-то? Не обсуждали, не предупреждали, зачем так, братцы-кубанцы? Тут копнуть нужно глубже… Выслушайте человека, расшевелите, ему это позарез нужно.

Саша Клементьева, беловолосая девушка со строгим, красивым лицом, провела меня в гостиную:

— Отец недавно пришел с работы, умоется — выйдет. Обрадуется. Он вас давно поджидает.

— Замотался я, Саша.

— Автозавод, — улыбнулась она.

— Как дела у вас?

— Теперь работаю техником-проектировщиком, заочно учусь в институте. Можете себе представить, механику не сдала! Это я-то! Просто не ходила сдавать. Ничего, на днях свой «хвост» отрублю. И комсомольские дела почти забросила, пороху не хватает на все.

— Как остальные в семье?

— Братья — на кранах, сестра — в детском саду, растит людей для последней четверти века… Отец, вы знаете, на ремонте.

— Недоволен?

— Люди всегда чем-нибудь недовольны. Спросите у него самого. Вот он идет…

И она оставляет нас наедине с Василием Михайловичем.

— Я уж считал — не придете. Дескать, что с куцым о хвосте толковать? Ладно, думаю, неволить не стану. А ведь, между прочим, и началась-то со мной карусель с того самого «Голубого огонька», вы должны его помнить. Помните?

Помню.

…Было это в конце декабря. Для передачи в День энергетика Куйбышевский телецентр пригласил передовиков стройки. Поехали ветераны — Герои Социалистического Труда Петр Досаев, Марфа Шубина, Василий Клементьев, дважды Герой Социалистического Труда сварщик Алексей Улесов, депутат Верховного Совета отделочница Валентина Савинова, инициатор почина «работать так, как мастера труда» (позже, в начале 1971 года, высокого звания Героя была удостоена и она). Меня же попросили принять участие в подготовке передачи.

На репетиции выяснилось, что таинственный глаз телекамеры гипнотизирует большинство участников, как удав, готовый слопать кролика. Только Клементьев вел себя весело, раскованно, да еще и остальных наставлял:

— Главное, ребята, не робеть. Эта черная дыра на тебя глядит, а ты на нее бросайся, как на амбразуру!

Хотя сценарий «Огонька» был написан заранее, наше телевизионное «кафе» угрожало превратиться в этакий «хозяйственный актив энергетиков»: крупные инженеры, приглашенные телецентром, присылали тексты своих выступлений — деловитые, но сухие. Среди них был даже один, названный «тезисами», — двадцать страниц на пишущей машинке! Такому докладчику дай слово — вот тебе и весь «Огонек»!

И как ни уговаривал режиссер передачи маститых энергетиков, они и на репетиции вылезали «на камеру», точно на трибуну, и начинали… докладывать. Названия предприятий были языколомными, на слушателей обрушивались тысячекилометровые и миллионнокиловаттные показатели. Редактор начал заговариваться, а режиссер восклицал:

— Проще! Проще говорите! Вернитесь к естеству!

Положение стало настолько угрожающим, что нас всех, литераторов, запрягли в работу по «очеловечиванию» языка маститых.

Потом мы искали утешения для работников линий электропередачи: у них не явился Герой Социалистического Труда Деньжонков, специально вызванный телеграммой с Урала. Он пробивался «на огонек» сквозь пургу и метель — и не пробился. Но ведь и это сюжетная находка: линия ведется в зной и стужу, по таким пустыням и болотам, что человеку даже на праздник не проехать! Увяз! А линия-то все равно пройдет!

И тысячи километров, замененные названиями, например, Москва — Байкал, становились весомее. Все знали: не замерзнет Деньжонков, до какого-нибудь селения доберется. И сам инженер, готовивший выступление, уже азартно спрашивал: