Валентина Краскова - Кремлевские любовницы

Я родилась в городе Подольске Московской области, в семье рабочего П. С. Стукова. Он тридцать лет прослужил на Подольском заводе и, ослепнув на чертежах компании «Зингер», в наши дни последние десять лет мог нести только работу сторожа на механическом заводе. Он был удивительной доброты человек и страстный любитель природы. Мать моя тоже была на редкость отзывчивая и добрая женщина, труженица, очень скромная, благонравная. И никому у нас в городе не приходило в голову, что по ночам она часто возилась с революционной литературой (пряча по чуланам), которую ей приносили рабочие.

Мои родители были настоящими трудовыми русскими людьми, добрыми, предан-ними своей родине. И память о них в Подольске самая светлая.

Забастовки. Ночные посетители, отдавшие себя революции. Проклятья отца по адресу англичан-эксплуататоров — все вместе давало ясное и здравое миропонимание. Мать умерла в самом расцвете красоты и сил, 37 лет, в 19-м году от сыпного тифа. Отец заболел нервным продолжительным расстройством, и мне пришлось оставить школу и пойти работать в четырнадцать лет на Подольский патронный завод. Голодовка. Коммуны и огороды. С мешками на крышах вагонов, чтобы не дать умереть с голоду больному отцу и маленьким детям.

Тяжело прошли отрочество и юность. Когда дети подросли и отец поправился, я уехала в Москву и поступила на Высшие литературные курсы, ныне Институт имени Горького. В 1937 году, в роковой год моей жизни, начала восходить звезда моей литературной карьеры. На конкурсе при ЦК партии мой роман «1935 год» был признан одним из лучших. Хвалили. Удивлялись образному языку рабочих персонажей. А это был мой собственный язык, язык моего отца, моего завода, товарищей, которые оживали в литературных образах. В это же время, закончив новую повесть, отдала Ал. Фадееву как самому строгому и беспощадному критику. Многие специалисты новую вещь хвалили, пророчили будущее. Замирало сердце, страшно хотелось работать и печататься. И уже окончательно пойти по своему призванию.

Фадееву, приехавшему из командировки, не успели доложить об аресте Герасимова. Он в присутствии всей редакции настоял, чтобы я пришла к нему для переговоров о моей повести на квартиру. Я не только в чем-либо, но даже в своих помыслах не была виновата перед правительством.

Оставшись с маленьким ребенком совершенно без средств, в полном ужасе, совершенно растерянная, на другой день предстала в назначенный час перед Фадеевым. Встретив меня очень тепло, он начал хвалить мою повесть в самых горячих выражениях.

Большей иронии судьбы себе трудно было представить. Признание генерального секретаря ССП, когда все рушилось и земля под ногами шаталась. Не выдержав, я упала у него на столе и разрыдалась. Фадеев недоумевающе смотрел на меня. Я только тогда поняла, что он ничего не знает.

— Что с вами!

— Михаил арестован, — ответила я.

— Как арестован? — закричал Фадеев. И, отшатываясь от меня, оттолкнул от себя мою рукопись.

Это было самое страшное, самое тяжкое горе из всех горестей, перенесенных мной в жизни.

Моя любовь к природе, ко всему прекрасному, беспрестанное участие со стороны начальства МВД, их помощь в сохранении моего творческого дара не только оставила, но еще и укрепила веру в добро, дало мне ту же четкую идейную направленность моих трудов и мыслей. Все мои стихи и проза были проникнуты бодростью, оптимизмом, верой в победу во время войны. И они всегда с успехом исполнялись в больших аудиториях, при самом серьезном начальстве.

Когда наши красные войска подступали к Берлину, я написала поэму о наших летчиках-героях… Не только окружающие меня, но и все проверяющие меня люди были уверены в моих дальнейших успехах в области литературы. И вся эта вера пронесла меня сквозь сырые и тяжкие тюрьмы, через ледяные бураны, сквозь опаляющее пекло Казахстана, оставив нетронутой мою душу, мой жизнерадостный и живой характер. Хватить пришлось всего! Я замерзала в бешеный буран в степях, возвращаясь зимой с работы, тонула в ледяной речке, когда поехала за ядохимикатами перед посевной. Чуть не погибла на строительстве плотины, куда меня упрятал начальник Вахминин, так как я у него обнаружила много нехорошего на зерноскладах, приехавши как агроном-ревизор. Была искусана взбесившейся собакой. В последнее время работала в питомнике ВОХР, так как ослабела, работая по защите растений, годами на хлорпикрине и мышьяке без маски. Собака разорвала мне лицо, от глаз и до уха, а также хрящи левого уха.

И, наконец, заразившись там от мяса тяжелым овечьим бруцеллезом, в 1945 году вышла на волю.

Почему случилось так, что мне там все верили, относились ко мне больше чем хорошо — Машин, Митин, Якуб, Жариков, Завадский? Последний приезжал со своей женой к моей дочери в 46-м году, желая со мной повидаться. А когда я вернулась, мне все верить перестали.

Я по приезде взялась за переводы украинской литературы. Взяла рассказы Михаила Стельмаха. В журнале «Огонек» мои переводы были встречены хорошо. Приняты все рассказы. Снова счастливая волна заливала меня. В это время пришло постановление партии и правительства о журнале «Звезда», и на место редактора Беляева пришел в «Огонек» редактор Сускер. И он, выбросив все, что принял Беляев, вернул мне и мои рукописи. Но все же, наговорив приятных слов, просил заходить.

Я тогда на собственном производственном материале написала рассказ о саранче, назвав его «Розовые крылья».

Рассказ читали многие и одобряли Сус кер мне заявил, что он может его напечатать только тогда, когда Фадеев на него наложит резолюцию, что его надо печатать Фадеев отмахнулся.

Дорогой Лаврентий Павлович!

Вы, как талантливейший и образованнейший человек нашей эпохи, можете понять, какое горе и какая мука, когда тебе все время приходится душить свой творческий огонь, который тебя сжигает. Все мои душевные силы остались во мне неизрасходованные. Кипят и не находят хода.

Вот сейчас начинается посевная. Как бы я хотела писать о нашей плодоносной земле, о ее труженицах, героях. Тем более, я сама ее обрабатывала собственными руками несколько лет. Неужели я не заслужила права писать о моей родине с тем, чтобы меня слушали и читали?!! Я всю жизнь выступала и как художественная чтица. И даже в первые годы своего возвращения я выступала и преподавала в санаториях и домах пионеров. А сейчас не знаю, куда и как применить свои силы. Мне больше 33 лет никто и не дает. И это не случайно: А работы непочатый край. Я в последние годы много бывала на Ставрополье. Вот пример Маяковского в открытую молодежь здесь не любит. А причина та, что учителя совсем не умеют его читать и не могут донести до школьника. И сколько я ни пыталась где-нибудь преподавать художественное чтение, никому оно здесь и не нужно, несмотря на то, что после выступления товарища Маленкова на последнем съезде партии вопрос о художественном чтении как лучшей пропаганде нашей идейно направленной литературы поднялся во многих газетах. Директора культдомов, пионерских домов хотят только пляску и балалаечные оркестры: «Вот если бы вы балет преподавали!» Я не против веселья, но всему нужна мера. А с ними мне договориться трудно.