Эрик Ларсон - Страх и надежда. Как Черчилль спас Британию от катастрофы

Положение осложнялось тем, что 1940-й был годом президентских выборов, а Рузвельт уже решил баллотироваться на третий срок – беспрецедентный шаг в политической истории США. 18 июля он согласился с выдвижением своей кандидатуры от Демократической партии на партийном съезде в Чикаго. Он сочувствовал невзгодам Британии, он рад был бы сделать все, что в его силах, чтобы отправить помощь, но понимал, что многие американцы настроены резко против вступления Америки в войну. И он, и его оппонент-республиканец Уэнделл Уилки подходили к этому вопросу очень осторожно – по крайней мере пока.

Но для Черчилля война принимала все более угрожающий характер. Немецкий флот вот-вот должен был спустить со стапелей два новейших линкора – «Бисмарк» и «Тирпиц» (Черчилль называл оба корабля «целями чрезвычайной важности»). Атаки самолетов и подводных лодок на транспортные конвои, направляющиеся к берегам Британии, и британские эсминцы становились все более эффективными: как Черчилль телеграфировал Рузвельту, эти эсминцы оказались «пугающе уязвимыми для воздушных бомбардировок». Теперь американские эсминцы становились жизненно важны для защиты не только транспортных караванов, но и прибрежных вод в целом – а также для того, чтобы выиграть время, пока Англия мучительно пытается организовать и перевооружить свои войска, эвакуированные из Дюнкерка. Но Рузвельт оставался раздражающе отстраненным.

Черчилль никогда не опустился бы до мольбы, хотя в конце июля он оказался близок к этому. В телеграмме, направленной Рузвельту 31 июля, в среду, он написал, что потребность в эсминцах, а также в других военных средствах теперь «стала чрезвычайно острой». Он предупреждал, что настал критический момент. Присутствие или отсутствие американских кораблей в британских водах – «сам по себе фактор незначительный и легко поправимый» – могло определить «судьбу всей войны» [412] Churchill to Roosevelt, cable, July 31, 1940, FDR/Map. . В черновике этой телеграммы Черчилль настаивал на своем, прибегнув к тону, который никогда прежде не использовал при общении с американским президентом: «Я не понимаю, почему вы при сложившемся положении не пошлете мне хотя бы 50 или 60 ваших самых старых эсминцев». Впрочем, он исключил эту фразу из окончательного варианта. Черчилль обещал тут же оснастить эти корабли гидролокаторами для поиска подводных лодок и направить их против немецких субмарин, орудующих на Западных подходах – морских транспортных путях, сходящихся у западного входа в Ла-Манш. Кроме того, эти эсминцы сыграли бы весьма важную роль при отражении ожидающегося морского десанта противника. «При всем своем глубоком уважении к вам, г-н президент, я должен подчеркнуть, что за всю долгую историю мира сейчас речь идет о таком деле, когда нужно действовать немедленно».

Когда позже Черчилль писал об этих событиях, он выделил слово «немедленно» курсивом.

На самом деле Рузвельт отлично понимал настоятельность потребности Черчилля в эсминцах. 2 августа, в пятницу, он созвал правительственное совещание, на котором предполагалось найти какой-то способ предоставить Англии эти корабли, не нарушая «Законы о нейтралитете».

В ходе этой встречи Фрэнк Нокс, министр военно-морского флота, выдвинул такую идею. Почему бы не оформить эту передачу как сделку, в ходе которой Америка дает Британии эти эсминцы в обмен на предоставление доступа к британским военно-морским базам, расположенным на всевозможных атлантических островах, в том числе на Ньюфаундленде и на Бермудах? Закон допускал передачу военных материалов, если в результате повышалась безопасность США. Приобретение доступа к стратегически важным базам в обмен на устаревшие эсминцы, похоже, вполне удовлетворяло этому требованию.

Рузвельт и кабинет министров одобрили это предложение, однако сошлись во мнении, что при сложившемся политическом климате такой обмен все-таки должен получить одобрение конгресса.

Президент попросил дружественного сенатора Клода Пеппера внести законопроект, разрешающий этот обмен. Для того чтобы законопроект имел хоть какие-то шансы на успех, требовалось, чтобы его одобрила Республиканская партия, но эта цель оказалась недостижимой: слишком многие американцы упорно противились тому, чтобы отправляться на войну, к тому же на горизонте маячили выборы.

Пеппер сообщил Рузвельту, что у законопроекта «нет никаких шансов» [413] Goodwin, No Ordinary Time , 142. .

В ту же пятницу Черчилль сделал Бивербрука полноправным членом военного кабинета, а вскоре – и своего оборонного комитета. Бивербрук согласился на это неохотно. Он терпеть не мог комитетов – любого рода, любого уровня. В его кабинете висела табличка, требовавшая: «Комитеты, не суйтесь в войну».

Совещания были ему совершенно не нужны. «В министерстве авиационной промышленности меня с утра до вечера подстегивала необходимость наращивать производство, – писал он в воспоминаниях, не предназначавшихся для печати. – Меня терзал страх, что нашим военно-воздушным силам не хватит материально-технического обеспечения. От меня требовали, чтобы я посещал бесчисленные совещания кабинета, а если я не являлся на какое-то из них, премьер-министр посылал за мной» [414] A.J.P. Taylor, Beaverbrook , 446. . Черчилль вызывал его на совещания оборонного комитета, которые затягивались до поздней ночи, а потом просил его остаться и продолжал обсуждение уже в своей гостиной.

«Это было слишком тяжкое бремя», – писал Бивербрук. И отмечал, что у Черчилля имелось несправедливое преимущество: он-то спал днем.

4 августа, в воскресенье, Рандольф, сын Черчилля, вернулся домой, на Даунинг-стрит, 10: его ненадолго отпустили в увольнение из 4-го Ее королевского Величества гусарского полка, где он служил. В форме он выглядел подтянутым и мускулистым.

Первый вечер начался на радостной ноте – веселым ужином (там же, на Даунинг-стрит) с Памелой, Клементиной и Черчиллем [415] Полностью рассказ об этом эпизоде см. в: Interview Transcripts, July 1991, Biographies File, Pamela Harriman Papers. См. также: Ogden, Life of the Party , 95–97. . Все находились в отменном расположении духа. После ужина Черчилль вернулся к работе, а Клементина удалилась в свою комнату, где она уже много вечеров провела одна. Ей не нравились многие друзья и коллеги мужа, и она гораздо больше любила ужинать у себя – в скромной комнате с односпальной кроватью и раковиной. Между тем Черчилль проводил ужины (или посещал их) пять вечеров в неделю.

Несмотря на то что Рандольф давно не был дома, после ужина он в одиночестве отправился в отель «Савой». Он планировал встретиться там со своим другом, американским журналистом Х.Р. [Хьюбертом Ренфро] Никербокером, и заверил Памелу, что скоро вернется. Два друга пили до закрытия гостиничного бара, после чего поднялись в номер Никербокера, где опорожнили как минимум одну бутылку бренди. Рандольф вернулся на Даунинг-стрит в 6:10 утра: свидетелем его прибытия стал детектив-инспектор Томпсон, отвечавший за охрану Черчилля. Спотыкаясь, Рандольф прошел от своей машины к дому 10, а затем сумел найти дорогу в комнату Памелы. Он был настолько пьян, что даже не переоделся в пижаму.