Валерий Хайрюзов - Черный Иркут

Ватрушкин показал мне большой палец и быстро начал снижение. Бороться с боковым ветром он не стал, а посадил взбрыкивающий от ветра самолёт поперёк полосы. Пробега как такового не было — едва коснувшись земли, самолёт встал как вкопанный. Но это ощущение было секундным, мне показалось, что ветер опрокинет нас на крыло. Самолёт начало корёжить и наклонять, было такое ощущение, что уже без помощи мотора он может самостоятельно подняться в воздух, или, чего доброго, его, как щепку, унесёт в овраг. Но Брюханов быстро организовал всех мужиков, кто был на аэродроме, и они, повиснув на крыльях, помогли нам доползти до стоянки. Самолёт тут же привязали, зачехлили. И тут наконец-то я разглядел Брюханова. Был он крепок и высок ростом, на лице выделялся крупный нос. Он подошёл к крылу, погрозил кулаком Ватрушкину, но уже через минуту они, два крепких, но уже поседевших хлопца, обнимались прямо у дверей самолёта.

Освободившись от своих прямых пилотских обязанностей, я схватил чемодан Анны Евстатовны, в другую руку для равновесия взял парашютную сумку и тут же, вспомнив грузчика, чертыхнулся про себя и поволок увесистую поклажу к самолётной двери. Ватрушкин, глянув на мой новенький лётный костюм, улыбнулся.

— Ты уж извини, но погрузчиков сюда ещё не завезли, — перекрывая ветер, сказал он. — И грузчиков здесь ещё долго не будет.

Вот так, аккуратно, но со значением, Ватрушкин припомнил мне грузовой склад. Я молча проглотил пилюлю.

Много позже до меня дошло: он хотел предупредить, что за всеми пассажирами багаж не наносишься, и разгружать и загружать почту, груз в маленьких аэропортах придётся самому, и что моя новенькая, точно для кино, форма вскоре покроется пятнами и мне придётся то и дело отмывать и очищать её бензином. А пассажиры и пассажирки будут помнить меня только до той минуты, как я поставлю на землю чемоданы, и они, подхватив их, тут же забудут, с кем летели, кто нёс поклажу, побегут себе по своим делам дальше.

Мои размышления и впечатления прервал налетевший ветер, он сорвал с головы новенькую лётную фуражку и покатил по траве. Я едва успел догнать её, и тут с аэродромной вышки всё тот же порывистый ветер, чуть ли не в насмешку мне, донёс модную в то время югославскую песню из кинофильма «Любовь и мода», которая была больше известна как «Маленькая девочка»:

Мне пришлось ещё раз возвратиться к самолёту и, преодолевая порывистый ветер, перетаскать вещи Анны Евстратовны к деревянному зданию жигаловского аэровокзала. Анна Евстратовна решила сходить в районо, чтобы сообщить, что она прибыла и готова ехать куда ей укажут. А нам оставалось готовится к ночёвке: погода испортилась окончательно, и лететь куда-то или возвращаться на базу нам запретили.

— Вот что, не в службу, а в дружбу, — когда мы уже разместили в пилотской гостинице, сказал мне Ватрушкин, — сбегай до магазина, — командир протянул мне двадцать пять рублей. — Надо обмыть твой первый полёт. Возьми коньяк, — на какое-то мгновение командир призадумался. — Две бутылки мало, три много, — Ватрушкин махнул рукой. — Вот что, бери пять. Не хватит, так останется. И сними свой парадный костюм. Лучше надень мою куртку. Увидят тебя жигаловские — подумают, что это Муслим Магомаев к ним прилетел.

Сравнение со знаменитым певцом мне польстило. Магомаев был тогда у всех на устах. И то, что командир предложил взять его куртку, своей предусмотрительностью сразило меня окончательно. Действительно могут не понять: лётчик, да ещё молоденький, затаривается спиртным. А в куртке — другое дело: и покупателям, если такие будут, понятно, что берёт коньяк бывалый летун.

— Да я вообще-то не пью, — заметил я.

— Что так? Больной? Или подлюка? — Ватрушкин как-то по-новому оглядел меня. — Пить не будешь — капитаном не станешь. Но насильно заставлять не буду. Как говорится, вольному — воля.

— Спасённому — рай, — в тон поддакнул я. — А ещё мой отец говорил: бешеному — поле, ходячему — путь.

— Лежачему — кнут, а бестолковому — хомут! — засмеялся Ватрушкин. — Тот, который на нас надевают.

— Считается не тот, который надевают, а тот, который мы надеваем на себя сами, — буркнул я.

— Уже и закукарекал, — удивлённо протянул Ватрушкин. — Тебе бы надо на филолога, а ты в лётчики! Ну что, идёшь?

— А у меня есть выбор? Конечно, иду, даже не иду, а лечу.

— Вот и ладненько! Если увидишь там папиросы «Герцеговина Флор», возьми пару пачек. В городе их днём с огнём не сыщешь, а здесь бывают — должно быть, в память о тех временах, когда в этих краях в ссылке был соратник Сталина Валериан Куйбышев.

— Здесь ещё бывал Радищев, — вспомнил я. — Который написал «Из Петербурга в Москву». И проездом — Чернышевский.

Реакция командира оказалось мгновенной.

— «Что делать?» — прищурившись, спросил себя Ватрушкин. — Вот что прикажешь делать мне? Был у меня уже такой же филолог, фамилия у него была Тимохов. Любил играть в карты и филонить. Чем это завершилось? А тем, что сам себя сослал на Колыму. Дальше было некуда. Может статься, что и тебя могут в этот самый Чикан отправить, к Анне Евстратовне. Скоро туда откроются полёты, и там наверняка потребуется человек.

В Чикан мне совсем не хотелось. Я понял, что Ватрушкина начала раздражать моя говорливость. И не мой первый полёт он хотел обмыть, а, скорее всего, снять то напряжение, которое ещё с самого утра создал ему я. Вновь перед моими глазами встал почтовый завал, и, судя по словам командира, ещё предстоял разбор, который не сулил мне ничего хорошего. Чего доброго, могут и сослать.

И я пошёл в незнакомый мне северный посёлок.

«Надо же, он даже знает, что в этих местах бывали Куйбышев и Чернышевский, — размышлял я над последними словами Ватрушкина. — Вообще-то забавный старикан. Но надо с ним ладить. Не то и вправду сошлёт в Чикан. Тогда точно — не видать левого сиденья, как своих ушей».

Удивительно состояние молодости. Как волна, накатило плохое настроение и тут же откатило. Через пару минут я уже с другим чувством посматривал на рубленые столетние деревянные дома, на сидящих на лавочках людей. Сколько событий прошло и сколько разных людей проезжало мимо этих высоких гор, обступивших Лену. Жигаловские дома спокойно смотрели на очередного залетевшего в их края летуна.

тихо про себя я стал напевать песню на стихи Есенина.

На улице было пусто и ветрено. Но натянутая почти на самые уши лётная фуражка крепко сидела на голове, а на ногах были не кандалы, а уже посеревшие от пыли тупоносые башмаки. И всё же мне было приятно идти по улице в лётной форме, ощущать на себе не какую-нибудь, а настоящую кожаную командирскую куртку. Появись я в ней на Барабе, уж точно было бы разговоров. Но до командирской куртки мне ещё пылить и пылить. А здесь даже собаки с ленцой поглядывали на мою видавшую виды брезентовую, из-под самолётных формуляров, сумку, которую Ватрушкин сунул в последний момент, чтоб скрыть цель моего похода в магазин.