Вячеслав Тюев - Голос из толпы. Дневниковые записи

Ее слова о Литве: когда она приехала туда, ее называли советской, мол, приехала из Советов.

13 февраля, пятница.На занятии Ксении Сергеевны Хитрово 48Петька обозвал неприличными словами Тамару Стрелкову. Та в слезы. После занятий полтора часа с перерывами обсуждали поступок Петьки, а заодно и обстановку в группе: многие чуть ли не грызутся друг с другом.

Присутствовавший на собрании В. К. Зайцев, тоже преподаватель сербского языка, сказал:

– Мы живем в великий момент истории, когда должен решиться спор о преобладании одной из двух общественно-политических систем. Одна должна погибнуть. Поэтому в это ответственное время надо учиться всеми фибрами души ненавидеть наших настоящих врагов и учиться любить нашего слабого брата.

16‐е, понедельник.На шахматном матче нашего факультета с матмехом какой-то студент во весь голос говорил по телефону примерно такое:

– Я пообедал. Семь рублей заработал. (Смех играющих.) Где? Помог шкаф перетащить. (Смех сильнее. Парень замялся.) Ну, ладно… Ясно тебе? Здесь все свои ребята.

А ведь если по-серьезному, то, может, так: звонил своей жене, тоже студентке. Живут на две стипендии. Голодно. И он сумел пообедать (как ей хорошо от этого!). Взял деньги за шкаф? (Только голодный человек может взять.) И не глупый он, а простодушный.

3 марта, вторник.С 28 февраля (день получения стипендии) и до вчерашнего дня время промелькнуло быстро.

В субботу, 28-го, пили. Сперва нас было семеро в закусочной на углу Мойки и Невского. Потом Лешка, Романыч и Петька откололись. Мы вчетвером пошли в мороженицу, что напротив Казанского собора.

Пили вино. Сбегали в гастроном за водкой.

Потом в мороженицу пришел Сосковец с компанией. Потом пьяный Кошкин пролил вино, разбил рюмку.

2-го, в понедельник, ездил к Вадиму Кошкину. У него застал Саранцева. Пошли в закусочную на углу Невского и Литейного. Пили.

Забавно: порция сосисок на троих (официант несет одну порцию и три вилки).

Спорили о литературе, о жизни.

Саранцев:

– Вот ты говоришь: чуткость, любовь к человеку. А возьми цвет нашего факультета. Все – для себя, даже работают для себя: Нинов, Бессонов и прочие. На Петьку я положусь, он в бою не выдаст, а эти продадут. Все бюро – вор вора погоняет.

Я:

– Ты видишь в человеке его какую-то одну сторону, докапываешься до его эгоистической, себялюбивой черточки и возводишь это в фетиш. А в человеке много и другого, хорошего. С этими людьми надо жить, воспитывать их. И вообще не забудь: эти люди – наши, советские, лучшие во всем мире. На Западе люди – х….. А у нас лучше! Этим дорожить надо, ценить это надо. А то – все гады, все воры…

4‐е, среда.Заболел Сталин (первым принес эту весть в сербскую группу Герваш). Состояние его тяжелое. Все подавлены. Часто переносишься мыслью туда, где он сейчас в эту минуту. Видишь его, чувствуешь. Думаешь о нем. Умирает?!

Читал в газете сообщения о состоянии его здоровья: в уголках глаз нависли чуть ощутимые слезы.

5‐е, четверг.В киоски «Союзпечати» – очереди. Еще не продают газет, но люди стоят, дожидаются. Как-то Сталин?

В общежитии ЛГУ мы сидели с Ниной, моей подружкой, на привычном своем месте – на подоконнике в лестничном пролете верхнего этажа. Я посмотрел на часы – был десятый час вечера. Уговорил Нину расстаться.

Вышел на улицу. Еще несколько дней назад весна вроде бы начиналась, и тогда снег осел, почернел, стал таять, потом его прихватило морозцем, и он остался черным, ноздреватым. А тут свежий снег! Это было малость необыкновенно, неожиданно. Я ступал по свежему, никем еще не тронутому белому покрову. Снег падал легкими, невесомыми хлопьями.

6‐е, пятница.Утром просыпаюсь. По-видимому, нет еще и семи часов. Где-то на верхнем этаже громко говорит радио. Про Сталина. Сперва слышу плохо. Мама стоит в дверях. Отец лежит на кровати.

«Умер», – говорит он.

«Глупость, ерунда, – мелькает у меня в мыслях. – Как может он такое говорить! Стоит только передать о здоровье Сталина и – уже умер…»

– Да, умер, – скрипит папин голос. Мать что-то невнятно говорит, вроде бы отрицает.

Сердце у меня сжимается. По радио звучит странная скрипучая музыка. Внезапно она прерывается, и молотом начинают отстукивать по голове, по сердцу мрачные, тяжелые слова Левитана:

– Весть о кончине…

Так это правда?! Умер?

Что это? Как же так? Закричать, завыть захотелось. Нет Сталина, нет человека ЭТОГО…

Крик застрял в горле. Как молотком по сердцу, по голове, отстукивают мрачные, медленные слова Левитана.

Умер…

Уже не кричать, не выть, а плакать хочется.

Не смея пошевельнуться, да и не в силах пошевелиться, лежу на кровати, слушаю.

А голос в радио говорит еще и еще… Мать не выключает радио. Черти, почему они его не выключают?! Как можно слышать это во второй раз!

Какое несчастье случилось, люди!

По радио читают медицинское освидетельствование, потом – опять странная, скрипучая грустная музыка. После нее – снова передача: в 9 часов 50 минут… А в 10 часов вечера я смотрел на часы, мы с Ниной сидели на подоконнике и ничего не знали, о!

Соседи шумят. Голос: «Мама, открой дверь!» Вверху, этажом выше – топот…

Как это люди могут сейчас шуметь, вести себя по-обычному!

В памяти подспудно всплывает, что прежде я много раз пытался и не мог представить, что же такое неслыханное произойдет, когда умрет Сталин. И вот это произошло… И ничего. Все вокруг до неприличия буднично, обыкновенно, невозмутимо. Только по радио бесконечно играет монотонная траурная музыка.

Потом меня сковал сон. Устал.

Проснулись с матерью в 11 часов. Нудно играет музыка. Нудно и надрывно.

Вижу в окно рабочих на стройке. Как могут они работать сейчас! Почему все так обыкновенно? Сейчас ничто не должно напоминать об обычности, повседневности.

На нашем доме нет флагов. В день смерти Жданова, утром, были. И ребята гуляют по улице… Как они могут гулять? Как родители это допустили?

Боль тупая какая-то. Нравственная боль. А как сейчас люди, мне знакомые? Как Нина?

День хмурый, небо серое. Белый, чуть посеревший, тонкий налет снега на всем. Вчера не такой был снег.

Надо ехать в город, пройтись по городу. Надо – на факультет.

(Когда впервые услышал траурную музыку, мелькнула мысль: это не траурный марш Бетховена, не классика. Почему-то мне показалось, что должен был исполняться марш Бетховена… Плохая, какая-то скрипучая музыка. «Только что сочинили. Специально для Сталина», – мелькает следующая мысль. А сердце – болело. Физическое состояние – точно при смерти. Пульс бился здорово. Сердце колет: до того оно разболелось.)

До трех часов сидел дома: писал дневник. Даже Стендаля читал.