Александр Бурьяк - Владимир Высоцкий как гений песенного ширпотреба, сгоревший в творчестве ради излишеств

Люди избыточно пьют из отчаяния, или чтобы заглушить горе либо совесть, или чтобы получить удовольствие. Случай Высоцкого — последний. Высоцкий хотел всего побольше и пораньше. Так у него и вышло. Он — в первую очередь жертва самого себя, своей настроенности не только сделать и пережить побольше, но и побольше хватануть.

По-моему, Высоцкого теперь культивируют (по привычке) в основном «старички» — те, кто помнят пик его прижизненной славы. Полотняные торбы с портретом Высоцкого уже давно не пользуются спросом. Для молодёжи он в настоящее время уже мало выделяется из общего ряда померших эстрадных знаменитостей.

Для большинства людей приятный миф предпочтительнее неприятной правды. Они выступают против правды зачастую даже не потому, что она им невыгодна или неприятна, а потому что непривычна и некрасива. Кто это понимает и принимает, у того есть шанс трясти с толпы деньги посредством какого-нибудь тра-ля-ля, а иначе — никакого шанса.

Вызвать существенный интерес к правде, да ещё заработать на ней (а зарабатывать на жизнь почти всем нам необходимо) удаётся только тогда, когда случайно оказывается, что она отвечает потребности в очередном мифе. Делать неизменный упор на правду и только на неё могут лишь неудачники, ищущие оправдания своих неуспехов, либо люди с мазохистско-суицидальной наклонностью, либо заведомо обеспеченные и защищённые (таких очень немного), либо совсем уж наивные (но тогда их правде грош цена).

Добывать нужную правду — дело хлопотное, формировать её — как правило, ещё более хлопотное, а то и невозможное (если оно касается прошлого), тогда как неправда — это вещь очень лёгкая в производстве: какая нужна, такую и делают (опасность разоблачения обычно незначительная: во-первых, разоблачители могут опоздать к нужным событиям; во-вторых, можно объявить разоблачение неправдой и подкрепить это ложными доводами).

Люди, делающие «массовую информацию», по психическому складу в большинстве своём являются манипуляторами, а если говорят правду, то лишь тогда, когда она не мешает или тоже годится для манипулирования.

Высоцкий — манипулятор, посвящённый в манипулянтские тайны закулисы (ну, не мировой, а той, какая обычно бывает в театрах), то есть знавший, на какие душевные кнопки следует нажимать, чтобы масса «заводилась». Между «манипулировать публикой» и «потакать публике» противоречие отсутствует: чтобы манипулировать, обычно лучше потакать. Цель манипуляций Высоцкого — быть любимцем и посредством этого обеспечивать себе доход.

Высоцкий когда-нибудь спорил с публикой? Свидетельств этого я не нашёл. А если он не спорил с публикой, значит, потакал ей, в лучшем случае помалкивал. Между тем, чтобы обществу стало лучше на самом деле (а не только в субъективных восприятиях), надо нередко оспаривать расхожие установки. А Высоцкий почти никогда этого не делал (исключение: песня «Антисемиты»). В песне про альпинистов у него было «мы выбираем трудный путь», в песне про героев гражданской войны — «мы выбираем деревянные костюмы», но сам он выбирал путь лёгкий и вначале весьма приятный. В итоге помер в страшных муках, а любившее его общество развалилось.

Высоцкий как «духовный лидер» ни в какую хорошую сторону общество не вёл, никакой конкретной положительной идеи ему мимоходом не впаривал («мы выбираем трудный путь» — это слишком расплывчато). Мог ведь зарядить хотя бы про защиту окружающей среды, но не было у него даже такого. Высоцкий уверенно занимал духовнолидерское место, но использовал его в основном для добывания денег на свои излишества.

По большому счёту Высоцкий своим творчеством опасен для общества, потому что прививает вещи, которые благоприятствуют превращению людей в алкоголиков и наркоманов. Своим образом жизни он дискредитировал те действительные ценности, которых касался. От ужасов советской действительности он «задыхался» в «Мерседесах», круизах по Средиземному морю и болтаниях по Парижу, Нью-Йорку и другим изысканным местам. Помереть, как человек, он не смог.

Почти коллега и дальний родственник Высоцкого — «скрипач ростовский Моня, когда-то бог симфоний» из песни Розенбаума — много приличнее Высоцкого как личность: «Моня — не гордый», и «пиджак на нём не очень» (наверняка не французский, а местного еврейского производства).

Резюме от Марка Дейча:

«Сколько бы я ни написал о Высоцком, его популярности не убудет. Чем же все-таки объяснить ее? Умеренно талантливый актер, скорее характерный, чем универсальный, и уж во всяком случае — безо всяких признаков выдающегося; весьма слабый поэт, а композитор — и вовсе никакой; правда, в качестве исполнителя мог порадовать, но ненадолго: очень скоро хриплый, без обертонов, хотя и хорошо поставленный голос начинал утомлять, а содержание песен слишком примитивно, чтобы держать в напряжении.»

«Но почему же все-таки он? Не Окуджава или Галич, чьи песни заставляют думать, а Высоцкий? Окуджава и Галич не подходили на роли кумиров прежде всего потому, что их песни предполагают в слушателях довольно высокий уровень интеллигентности и информированности, а значит, предназначены для немногочисленной аудитории.»

Ещё у Колкера, там же:

«Высоцкий и был конформистом в этом, сугубо демократическом, народном смысле. Он был вещателем общих дум. Но конформиста затруднительно считать поэтом, безотносительно к тому, приспосабливается ли он к власти или к народу. Дело здесь не в том, что поэт непременно должен протестовать, идти всем наперекор, — дело в том, что он в силу своей внутренней организации не может быть с большинством, даже если искренне хочет этого; он — „самой природы меньшевик“.»

«Высоцкий был и остается большим социальным явлением, но поэтом он не был, если только не условиться считать поэтом всякого, кто пишет в рифму. Весьма характерно, что и в своем обращении со словом он был в первую очередь конформистом: чутко отслеживал социальный заказ на словесную акробатику, норовил удивить, а не восхитить, — то есть эксплуатировал самое низкое из чувств, участвующих в эстетическом восприятии.»

«В начале 1990-х, сразу после открытия границы, один видный правозащитник-шестидесятник, некогда высланный из России большевиками, человек большого мужества, побывал в Москве — и вывез оттуда, среди прочего, величайшее недоумение, которое выразил в печати вопросом: „Где Высоцкий?! Нет Высоцкого!“ Этот незаурядный человек думал, что Высоцкий — навсегда, что он если не солнце, то, во всяком случае, звезда русской поэзии или, по крайней мере, русской народной песни. Между тем судьба конформистов — устаревать первыми. То, что находит широчайший отклик, принадлежит своему времени — и только ему. Каждому поколению кажется, что открывшаяся ему истина — последняя. При этом поколение как целое, как народная волна, видит свою истину отнюдь не в вершинных завоеваниях своего времени, а в чем-то расхожем и усредненном. Такой усредненной, расхожей истиной 1960–70-х и был Высоцкий. Годы 1980-е и 1990-е привели на смену ему других, тоже расхожих выразителей другого времени, новых „вещателей общих дум“, которые тоже сойдут и уже сошли со сцены вместе со специфическими чертами своего времени, с его пряностями и ароматами, эскападами моды и ритмической окраской. Высоцкий был талантливее предперестроечных и послеперестроечных кумиров толпы, но и его тексты вянут на глазах, всё более освобождаются от его голоса и гитары, когда же освободятся вовсе, — когда те, кому сейчас за пятьдесят, сойдут со сцены, — вовсе утратят всякую жизнь. Через пятьдесят лет их не вспомнят — или вспомнят как один из курьезов советской поры.»