Феликс Хартлауб - В особо охраняемой зоне. Дневник солдата ставки Гитлера. 1939– 1945

Чего стоил один только командир с его полным пониманием происходящего! Вопреки мнению редакторов среднегерманских воскресных газетенок для поднятия дисциплины ему пришлось принимать жесткие меры – он составил подробный отчет о происшедшем и наказал собственной властью провинившихся, на полгода лишив их отпусков. А во второй батарее один солдат покончил с собой, бросившись в Дунай, когда выяснилось, что он подхватил сифилис. В Берлине у него остались жена и четыре маленьких девочки.

Интересно, который час? В деревнях в округе уже много раз кричали петухи, и ни одна свинья не могла разобраться в том, что это означало. Обычно этот концерт начинался сразу после полуночи, и его немедленно подхватывали собаки. Он возникал где-то очень далеко по другую сторону железной дороги и постепенно докатывался до последних горных деревень и виноградников.

Обращение ко всем петухам Валахии: всем постовым проявлять повышенное внимание!

Ко всем собакам, лисам, диким и домашним кошкам бывшей великой Румынии: в Плоешти какой-то немецкий фельдфебель завязал узлом хвост слепой кошке!

Валахия – как странно это звучит. Это слово похоже на горячий призыв одичалого петуха с конца света, эдакого боевого петуха, ставшего маленьким инвалидом. Причем петуха такого вида, какой у нас совсем не известен. Эдакая паршивая турецкая домашняя птица, сидящая на навозной куче под полумесяцем.

Твое здоровье, Валахия! За тех господ, которых сюда перебросил Адольф!

Эта страна еще недостаточно подготовлена к полному порядку, хотя ее уже давно бороздят боевые машины, двадцать раз проезжая в составе эшелонов по одним и тем же путям сначала в одну сторону, а потом возвращаясь при радостных гудках паровозов.

По проселочным же дорогам идут бесчисленные караваны телег. Интересно, для чего этот народ постоянно находится в движении? Вновь и вновь он совершает турне по всемирной истории, прихватив в повозку парочку поросят, бочку нефти, бурдюк кислого вина и пару початков кукурузы. Он двигается в новолуние, как мягкий волнистый известняк, и в полнолуние плотными рядами как придорожные деревья, не знающие друг друга.

Часто на нефтеперерабатывающих заводах сирены выходят из строя, и тогда они завывают всю ночь напролет. Ухо же пытается различить их переливы, но это ни к чему не приводит. Они звучат всегда одинаково – долго и непрерывно.

Сирены затихают только под утро, когда к ним люди привыкают и начинают засыпать. Именно в этот момент их завывания внезапно обрываются, как будто кто-то обрезал звук огромным острым ножом.

«Он» долго сидел на третьем этаже крытого рынка в небольшом кафе, поглядывая сверху на горы лука и пирамиды из капусты, среди которых толкались покупатели в меховых шапках и пестрых платках. Причем человеческие головы было трудно отличить от кочанов капусты, дынь и арбузов.

«Он» угостил румынских солдат сигаретами, ведь бедняги получали всего два лея в день. По всей видимости, их только что призвали в армию, и они всего боялись, отказываясь от приглашения присесть с ним за столик, но стараясь при этом не уронить своего достоинства. Поскольку «он» был слишком ленив, то, не торгуясь, купил у маленькой цыганки с лотка портсигар. Она выпросила у него сигарету и, не задавая вопросов, якобы обнимая, стала ощупывать его бумажник под сукном шинели.

Внезапно «он» схватил ее одной рукой за локоть и, прижав к столу, другой выхватил украденное портмоне и спрятал его в карман. В этот момент со стола на пол упала кофейная ложечка, чем ловкая, как кошка, бестия и воспользовалась. Мгновенно высвободившись, коверкая слова, она прошипела: «Нехороший. Ты нехороший».

Повсюду в грязи с перепачканными перьями на груди сновали гуси со связанными лапками. Вопли и крики. Лужи доходили до щиколотки, да к тому же пошел снег. Все смешалось. И голуби, и воробьи, и гуси, и снежинки превратились в единое целое.

Схватили дезертира и поволокли его с рынка. Он только что хотел продать двух индеек, которые, жалобно пища, висели головой вниз. Это был высокий крестьянин в нахлобученной на лоб меховой шапке, с черной щетиной на подбородке и щеках. Этот дурень имел при себе все документы, и поэтому фельдфебель сразу же все понял. Тем не менее дезертир с самым веселым видом попытался прикурить сигарету. Тогда маленький фельдфебель, негодующе сопя, отвесил ему оплеуху. От сильного удара сигарета, а вслед за ней сопли и кровь отлетели на несколько метров. После этого сопровождавшие фельдфебеля солдаты скрутили дезертира, связали ему руки за спиной, и вся эта группа не спеша удалилась.

В другом углу возле парикмахерской тоже завязалась драка прямо под вывеской, которой служил латунный таз, раскачивавшийся на ветру. Невысокого роста парикмахер, про которого можно справедливо сказать «от горшка два вершка», сначала схватил кого-то за галстук, а потом обеими руками за отвороты пальто и начал трясти, как пустой мешок.

В этой суматохе кто-то потерял шляпу и корзину с крышкой, а вокруг толпились женщины, содрогаясь от смеха. На улице слышались крики и проклятия. «Он» еще раз осмотрелся, и все это вызвало у него отвращение. Ему стало противно смотреть на людишек, скрючившихся над каждой связкой кукурузной соломы, и на открытые повозки с поросятами и тыквами.

«Он» заболел. Нельзя сказать, что Флорика слишком много о нем заботилась. Она вообще могла целыми днями не появляться дома. Но иногда эта особа присаживалась на его кровать и сквозь зубы впихивала ему в рот несколько виноградин.

«Он» едва дышал и спал, скрючившись, как пещерное животное, походя на теплый кусок железа, но порой внезапно начинал хрипеть и свистеть. Однако это приводило лишь к тому, что с забора спрыгивала кошка. Вскоре она возвращалась и, навострив уши, усаживалась на прежнее место.

Порой в комнате было так сильно натоплено, что казалось, будто бы печь должна лопнуть, а иной раз Флорика забывала закрыть дверь, и тогда «он» просыпался от холодного сквозняка. Просыпался «он» и от пыхтения огромной черной свиньи, вырывавшейся из свинарника и начинавшей нарезать круги вдоль стены дома.

Иногда в комнату забредали индюки, а потом не могли найти выход до тех пор, пока «он» не начинал швырять в них домашние тапочки. Тогда комната превращалась в настоящий сарай, где в воздухе хлопали крылья, летали перья и слышался писк.

Флорика всегда была готова совершить какую-нибудь глупость, что вообще свойственно маленьким девочкам. Как-то раз она даже подняла его с кровати и попыталась напялить на него свою девчачью одежду – как минимум три юбки и несколько головных платков.