Иван Просветов - Вербовщик. Подлинная история легендарного нелегала Быстролетова

«Когда меня спрашивают, что я пишу, я отвечаю: я не пишу воспоминаний. Никаких воспоминаний в “Колымских рассказах” нет, – объяснял Шаламов. – Очерковые куски там вкраплены для вящей славы документа… Нужно и можно написать рассказ, который неотличим от документа. Только автор должен исследовать свой материал собственной шкурой – не только умом, не только сердцем, а каждой порой кожи, каждым нервом своим… Переход от первого лица к третьему, ввод документа. Употребление то подлинных, то вымышленных имен, переходящий герой, – всё это средства, служащие одной цели… В каждой семье, и в деревне, и в городе, среди интеллигенции, рабочих и крестьян, были люди, или родственники, или знакомые, которые погибли в заключении. Это и есть тот русский читатель – да и не только русский, – который ждет от нас ответа». [360] В.Шаламов. Колымские рассказы. Т.2. М., 1992. С. 416–417.

О достоверности лагерной прозы Быстролетова критично высказывались сами же герои повествований.

«Если говорить об общем впечатлении от обстановки, которая создалась в [нашем] этапе, то она в описании Д.А. примерно совпадает и с моими, сохранившимися в памяти впечатлениями, – отзывался Залман Амдур. – Что же касается фактического материала, то почти всё не так, всё искажено, полно домыслов, преувеличений».

Историк Лев Гумилев, с которым Быстролетов пересекался дважды – в Норильлаге до войны и в Омском ИТЛ после – также обратил внимание на детали:

«Обо мне он как-то трогательно написал, но совсем неправильно… Не совсем точно, а [в ряде случаев] он врет. Никогда я в уркаческом бараке не был. Никогда у меня прозвища не было… Никуда он меня санитаром не устраивал…» [361] А.Разумов. Рукопись Д.Быстролетова «Пир бессмертных» / Источниковедческое изучение памятников письменной культуры. СПб, 1994. С. 117, 125–127.

Упреки справедливые, особенно если учесть, что Быстролетов настаивал на правдивости своих книг. Но память, как известно, обманчива. Что и как отложилось в ее кладовых – не всегда ясно осознаёт сам хозяин. Искажения и домыслы в воспоминаниях не обязательно связаны с небрежностью или злонамеренностью. В заключении Быстролетов пережил два паралича, потерю способности читать и связно говорить, и с трудом сумел восстановиться. В результате он писал о тюрьмах и лагерях не как запомнил, а как вспомнилось – без возможности перепроверить. И его память иногда проделывала фантастические кульбиты.

К примеру, один из самых ярких персонажей «Шелковой нити» – Тэра Таирова, заведующая больницей Сусловского лагпункта, осужденная жена расстрелянного наркома внутренних дел Азербайджана. Однако единственный репрессированный нарком республики носил другую фамилию, был залетной птицей, не продержался и года и никак не мог входить в ближний круг первого секретаря ЦК АзКП Багирова. С другой стороны, то, что Быстролетов написал о Багирове, пусть и путанно, он мог услышать только от человека, знавшего этого «душевнобольного сатрапа».

В повести «Залог бессмертия» Быстролетов рассказывает о сокамернике по Лефортовской тюрьме – бывшем начальнике Экономического отдела ГУГБ Дьякове. Но тот майор Дьяков, с которым, по всем признакам, сидел автор, до ареста возглавлял отдел уголовного розыска Главного управления Рабоче-крестьянской милиции (и никогда не был связан с давно расформированным ЭКО). [362] По словам Быстролетова, жена его сокамерника – Люба Крэйс – по поручению Гурского подбирала ребенка для семейной фотографии на фиктивный канадский паспорт. Лейтенант Л.И.Крейз, сотрудница ИНО, действительно была замужем за Т.М.Дьяковым (приговорен к расстрелу в апреле 1939 г.).

В «Испытании одиночеством» упомянут академик-географ Берг, арестованный как американский шпион, которого Быстролетов будто бы видел в Бутырке в 1951 году. Однако президент Географического общества СССР Лев Берг счастливо избежал репрессий. В Бутырской тюрьме (но в декабре 1938-го!) побывал его однофамилец Аксель Берг – крупный ученый-радиоэлектронщик, обвинявшийся во вредительстве. А командировка в США стала поводом для ареста академика-физиолога Парина: в начале 1948 года он находился в тюрьме на Лубянке, когда там оказался и Быстролетов, и действительно допрашивался очень жестко – так, что сдало сердце.

Но и первый начальник Норильскстроя Матвеев, и авиаконструктор Туполев, и экс-нарком внутренних дел Белоруссии Наседкин, и бывший начальник протокольного отдела НКИД Барков, и философ Даниил Андреев, – все они сидели за решеткой или колючей проволокой там же и тогда же, как рассказано у Быстролетова. Достоверность же разговоров с ними условна, что характерно для любых воспоминаний, не основанных на дневниковых записях.

На Сиблаговском распредпункте Дмитрий Александрович встретил человека, предопределившего его судьбу в лагерях, – доктора Минцера, которого знал по Берлину. Минцер заведовал больницей и взял Быстролетова к себе в помощники, пока не подошло время норильского этапа.

«Он был привезен в Германию подростком, его родители бежали из Киева после еврейских погромов 1905 года… Окончил Берлинский университет, стал крупным врачом, принял немецкое гражданство, но в душе остался верен своей родине… После прихода Гитлера к власти продал всё, что имел, купил два вагона медикаментов и приехал домой… Начал работать в медицинском институте, но был арестован и как гитлеровский шпион получил четвертак».

На самом деле Александр Минцер родился в состоятельной харьковской семье, поехал учиться на врача в Германию, где и остался. Работал терапевтом в лучших немецких клиниках, а при нацистах решил уехать в СССР. В 1936 году Минцера арестовали как троцкиста и по окончании следствия осудили на восемь лет лишения свободы; в заключении он продолжил работать по специальности. С одной стороны, рассказ Быстролетова сильно неточен, с другой – по сути, правдив.

В «Залоге бессмертия» пересказаны тюремные беседы с майором Наседкиным, приподнявшим перед сокамерником занавес закулисья репрессивной системы:

«Каждый день в одиннадцать утра по прямому проводу я должен был сообщать цифру арестованных на утро этого дня, цифру законченных дел, число расстрелянных и число осужденных как общей цифрой, так и по группам. Москва всегда любила и любит точность во всём… Раздавался звонок и чей-то равнодушный голос предупреждал: “Приготовьте телефонограмму”… И я лепетал цифры в условленном порядке, одну за другой…»

Железный нарком Ежов в действительности требовал не ежедневной отчетности, а каждые пять дней, но ставил жесткие сроки и обозначал конкретные показатели операций по ликвидации антисоветских элементов – так называемые лимиты по 1-й и 2-й категориям, расстрельной и лишению свободы.