Иван Просветов - Вербовщик. Подлинная история легендарного нелегала Быстролетова

«Я целиком переселился туда, на ту сторону сознания, и только изредка, чрезмерными усилиями воли, заставлял себя вернуться сюда, в спецобъект».

Так и дотянул до весны 1951 года, когда вследствие внезапного гипертонического криза начал терять зрение, ориентацию в пространстве и способность воспринимать происходящее.

Быстролетову серьезно облегчили режим. Камера, обустроенная в здании бывшей монастырской гостиницы, показалась ему настоящими хоромами. На окне – всего лишь решетка, места столько, что впору делать гимнастические упражнения. Не запрещали даже обтираться холодной водой! Однажды охранник просунул сквозь дверную форточку связку книг. Быстролетов еще не мог свободно читать, но от восторга чуть не расцеловал потертые корешки. Симптомы тяжелых болезней он принял как вызов – и обрел новую цель. Воля к жизни вновь вытянула утопающего на поверхность. Потихонечку, с помощью самостоятельно придуманных упражнений, он восстановился. И вновь оказался в крохотной, темной и сырой камере…

От состояния «живого трупа» его спасло падение министра Абакумова. В июле 1951 года по решению ЦК ВКП(б) генерал-полковника арестовали, обвинив в том, что он мешал раскрытию заговора врачей-вредителей и обманывал партию по ряду дел других государственных преступников. Вместе с ним лишились погон и как пособники сами оказались под следствием Леонов и Лихачев.

С началом заморозков узника Сухановки доставили в Лефортовскую тюрьму, потом перевезли в Бутырку. Так совпало, что в то же самое время внешнюю разведку вновь поручили МГБ, но о Быстролетове никто не вспомнил – некому было вспоминать. Он отлежался в тюремной больнице, и как только оправился – был отправлен по этапу. В тряском вагоне состава, следовавшего на восток, Дмитрию Александровичу пришла в голову странная мысль: «Я еду в Суслово. Домой!». Но на стоянке в Мариинске его не вызвали на выход. «Я начал колотить в дверь, кричать, но никто не подошел, а при вечерней проверке мне разъяснили, что меня везут куда-то дальше».

Из особой тюрьмы Быстролетов попал в особый лагерь. Точнее, в один из лагерей, созданных в 1948 году по постановлению Совета министров СССР для особо опасных государственных преступников. Строгий режим подразумевал использование заключенных преимущественно на тяжелой физической работе под усиленной охраной.

К довоенным и послевоенным «контрикам» добавился обширный новый контингент: эмигранты из Европы и Манчжурии, побывавшие в германском плену красноармейцы и командиры, предатели-власовцы, бандеровцы и антисоветчики-прибалтийцы, советские граждане, уличенные или заподозренные в сотрудничестве с немцами, а также сами пленные немцы и их союзники плюс японцы, китайцы, корейцы – на великих стройках социализма места находились для всех.

Особый лагерь № 7, или Озерлаг, предназначался для строительства участка БАМа от Тайшета до Братска. К 1951 году прокладка пути была в целом завершена, и з/к трудились по большей части на лесозаготовках. Озерлаг на тот момент насчитывал 55 лагерных пунктов, где содержали более 33 000 человек, но годными к тяжелым работам являлись чуть более половины. [376] О.В.Афанасов. Документы об истории Озерного лагеря в Иркутской области 1948–1963 гг. // Сибирская ссылка. Сборник статей. Вып.14. Иркутск, 2003; О составе и численности заключенных Особого лагеря № 7 МВД СССР // Сибирская ссылка. Вып. 18. Иркутск, 2011. Лагерям требовались врачи, а «вольняшек» не хватало.

Зимой 1952 года Дмитрия Быстролетова доставили на Тайшетский распределитель Озерлага, где он до марта помогал больничным врачам. А затем отправили на лесоповальный лагпункт – там для него нашлось место старшего врача и прозектора. Он навсегда запомнил свой личный номер-нашивку, какие полагались «особо опасным» – АД-245. [377] История пребывания Д.Быстролетова в Озерлаге и Камышлаге, за исключением отдельных фрагментов, пересказана по повести «Записки из Живого дома». Послевоенные лагеря показались ему внешне благообразнее, больницы – обеспеченнее, а питание – посытнее, если такие оценки и применимы к местам заключения. За всем этим по-прежнему крылась равнодушная жестокость и запредельный цинизм. Но, как и в других местах, и здесь встречались те, кто не поддался расчеловечиванию – даже среди тех, кому по должности было предписано блюсти каторжный режим.

Бывший разведчик – некогда само обаяние, красавец-мужчина, безупречный актер на европейских шпионских подмостках – гордился неформальным званием старого лагерника:

«Эти слова всегда заставляли подтянуться, расправить плечи и поднять выше подбородок».

Он думал, что привык к смертям, которых, к тому же, по сравнению с военными годами стало меньше. И столкнулся с новой формой ужаса.

«Первый привезенный на санях убитый поверг меня в глубокое раздумье. Второй – в смятение. Пятый – в ужас. Десятый – в состояние угнетения и тоски…».

В прозекторскую доставляли якобы пытавшихся бежать. Стрелки, одуревшие от службы, таким способом обеспечивали себе премию за бдительность и короткий отпуск. Выбрав жертву, охранник приказывал ей что-нибудь принести, а после убийства переставлял флажки, обозначавшие дозволенную зону перемещения на местах работ. [378] О таких расправах рассказывается в воспоминаниях многих бывших заключенных Озерлага – например, Б.Е.Беленького, А.А.Дасковского, Н.Н.Краснова, И.Г.Лернера, И.И.Шалая. Иногда факт убийства не удавалось скрыть, и тогда на партийном собрании какого-либо лагпункта поднимался вопрос об «очень неприятном случае» (цитата из протокола собрания партактива л/п №047 от 23.04.1951). И такое зло творили не отъявленные урки, а обычные деревенские парни с комсомольскими значками на гимнастерках – продукт полного оболванивания, когда в отношении того, кто объявлен врагом народа, не действуют никакие заповеди. Быстролетова особенно потрясла гибель молодого эмигранта, которого послали за растопкой для костра и расстреляли в спину – пули разорвали тело в клочья. Несколько мгновений тот еще полз, пытаясь найти упавшие очки. Быстролетов оприходовал труп, а через день почувствовал, что у него чешется сердце и немеют пальцы. Однажды утром он понял, что не может свободно встать – парез. Усилием воли и упражнениями он поставил себя на ноги. Но когда Быстролетова в декабре 1952 года под конвоем переводили в центральную больницу лаготделения, в голове у него застряла одна мысль: «Захотят ли они получить 200 рублей и двухнедельный отпуск?».

Жизнь всё же продолжалась и в таких условиях, и Дмитрий Александрович вместе с товарищами по несчастью шутил, спорил, ходил на самодеятельные концерты – единственный разрешенный досуг заключенных. Его радовала сила характера близких ему по духу людей. Летом в тайге свирепствовал гнус, от которого не было спасения.