Леонид Ливак - Жила-была переводчица

Вы мой милый, хороший Бамонт. Мерси за то, что Вы хотите приехать только тогда, когда в Ваших мыслях не будет никаких посторонних, обязательных вещей! И потом, я буду совершенно здорова, а то сейчас Вы не можете себе представить, как меня истомило то, что я называю лихорадкой, для простоты, но что имеет еще какой-то другой нервный характер. Днем меня мучат разные мрачные мысли, к вечеру у меня делаются галлюцинации – все вокруг меня движется, все звучит, проходят тени, слышатся голоса, и все это – и мысли и звуки и призраки переливаются, как в калейдоскопе, освещаясь, то самыми черными, то самыми нежными, розовыми, голубыми, палевыми, серебристыми цветами.

René тоже болен, и знаете, сравнивая число его письма с датами моих стихотворений, я вижу – и уже не в первый раз, что он заболевает в те же дни, как я, и таким же образом, что в одно и то же время и почти в один и тот же час он думает то же, что и я. Правда, это странно? А раз, когда я была в Лозанне, ему приснилось или представилось ночью, что я лежала на постели в большой темной комнате, заложив руки под голову и открыв глаза. Потом встала, пошла в темноте в смежную мамину спальню, постояла там, стиснув пальцы, и вернулась обратно. Все это так и было на самом деле. Да и много таких случаев, не говоря уже о том, что стоит мне сказать «regarde!» [303]как он уже видит то, что я хочу ему показать, например именно ту чайку, в целой стае, которая почему-то привлекла мое внимание, или ту маленькую деталь картинки, которую я случайно открыла. А знаете, когда я с ним, мне это нисколько, нисколько не кажется странным. Ведь так и должно быть.

Бамонт, я ему все написала о Вас, и милый мальчик, он все понял! Бамонт, ведь Вам не скучно то, что я Вам рассказываю? Ведь я люблю Вас больше, чем мутно-зеленая обожательница Туллио! Я Вас люблю за все, и за то, что Вы меня любите, и за то, что Вы Бамонт, и за то, что Вы устали – о за это я прежде всего полюбила Вас, а потом уже за остальное!

Ну вот, слушайте отрывки [304]:

Lorsque tu m’as parlé d’un poète nommé Balmont, je savais qu’il allait t’aimer et j’attendais ta lettre avec impatience…

J’ai reçu hier tes trois lettres merci ma Lucy adorée – ta biographie ressemble énormément à ma vie. Merci de ta lettre – j’ai compris – je t’aime! Je bénis Balmont. Non tu n’es pas un démon, tu es toi tout simplement et je t’aime pour tout cela et telle que tu es. Balmont te fait voir cette vérité que je pensais depuis si longtemps et que je ne pouvais plus te dire: tu n’as pas le droit de nous priver l’un de l’autre. Cela seul serait un crime. Pas de pitié. Je t’embrasserais pour cette parole, Balmont! Il est de notre race, lui!

Ma Lucy, ma Lulia, écoute j’aime mieux t’appeler Lulia que Lucy tu veux bien, dis ma maman chérie. Je t’aime, démon, je t’aime de toutes les façons – je t’aime – et moi-même je suis démon comme toi et j’aime autant que toi-même ce démon qui est en moi. Reviens vite, Lulia, reviens vite. Je te jure que je ne deviendrais plus qu’un raté si tu prolongeais cette torture inutile et grotesque. Je t’aime ma Lucy non tu n’es pas folle, ni moi non plus. Nous serions fous si nous voulions aller contre la seule vérité vraie, la nature qui nous a faits l’un pour l’autre. Reviens je t’aime. Comprends-tu que si j’ai horreur des femmes autres que toi c’est parce que j’ai attendu que tu viennes, depuis des années. Ce n’est pas une femme que je cherchais, c’est toi . C’est toi que j’attendais, que je connaissais. Tous ceux qui t’ont aimée t’ont dit que jamais une femme ne leur avait donné autant que toi! Moi je ne te dirai jamais cela, ce n’est pas ainsi que je pense. C’est que les femmes ne m’ont jamais rien donné et je ne leur ai jamais rien donné. Toi tu es toi , je t’aime et voilà tout. Et je te donnerai tout et tu me donneras tout et je te veux comme tu me veux comprends tu?

Tu comprends maintenant quelle souffrance est la mienne? C’est que, vois-tu, pour un homme ce n’est pas tout à fait, tout à fait la même chose – et un homme qui agit, qui doit lutter pratiquement! Et puis il faut que tu reviennes. Cette douleur d’attendre a fini par influer sur moi physiquement. Depuis quelques temps j’ai comme une sensation vague, une douleur imprécise, il me semble que mon dos s’affaiblit, c’est une sorte de lassitude avec mal à la tête presque tout le temps. Je n’en souffre pas mais c’est une sensation presque constante et je sens très bien que cela vient de l’abus que nous faisons de cet éloignement. La lutte contre soi, le recroquevillement sur soi même tout cela est la cause – et je sens si bien que si tu étais là tout disparaîtrait. Je me sens si fort si souple dans le fond et pourtant je m’épuise peu à peu. Oh Lucy tu n’as pas le droit de me diminuer par une pitié injuste. Pour ne pas faire de la peine à ceux qui ne comprennent pas il ne faut pas sacrifier ceux qui comprennent et qui boivent la vie dans votre parole, dans votre regard. J’ai mis toute ma force en toi, tu ne peux pas m’abandonner. Balmont a raison. Et puis il me semble que tu peux revenir maintenant, puisque nous attendrons, voyons, mais au moins nous attendrons ensemble!

Почему и для чего я Вам пишу все это? А потому, что я Вас люблю, и для того, чтобы Вы знали все обо мне.

А Вы знаете, что то письмо, которое René прислал мне для мамы, просто-напросто застряло в руках нашей достопочтенной бабушки? Какая мерзость, правда? Мама и Вова сами заметили это по всему бабушкиному виду и настроению. Да ведь ей это не в первый раз!

Ну ничего – я говорила Вам, что сама написала маме обо всем. Теперь она все знает, но еще не разговаривала со мною, тут ведь опять поднялись истории из‐за судебных дел [305]. Я сказала маме, что Вы знаете все. Что-то будет?

Папа написал мне письмо полное упреков, в ответ на то, в котором я сказала, что не поеду в Италию и вообще не имею ни одного желания, кроме как ехать в Париж. Посмотрим, что скажет мама. Как я рада, как я рада, если бы Вы знали, что я хоть разрушила эту отвратительную преграду молчания, ставшую между ней и мной!

Ах как мне нездоровится. Вчера я писала Вам с такой поспешностью и рассеянностью, что забыла вот что: конечно нужно переменить так

Я пока ничего больше не переводила. «Пана» прочла. Чистая-чистая капля росы на душистом цветке. Радость в тревогах и в самой смерти нет печали. Нет рожденья, нет смерти, все безначально, все бесконечно, все прекрасно в светлой безбрежности природы. Вот эхо того слитного аккорда, который прозвучал в моей душе. Я могла бы анализировать его по нотам, но не хочу прикасаться к его стройной гармонии.

Вова спросил меня с наивным удивлением: «Отчего это ты не читаешь мне писем Бальмонта?» – «Оттого, что между нами есть две великих тайны!» – ответила я полушутя. – «Ну, дай! Я их никому не открою!» – «Ну нет, шалишь!»

Господи, как у меня болит голова, а я все пишу и пишу!

Мерси за книгу – я рада буду прочесть хорошую биографию Шелли [306]. Сейчас попробую читать. Милый Бамонт, и Вы также больны? Я Вас так люблю, так хочу обнять Вас и тихонько, нежно поцеловать, чтобы Вам стало лучше. Отчего это неприлично? Отчего люди так глупы, что находят это неприличным? Вы бы ведь подумали, что это совершенно естественно и хорошо? И я тоже – и René тоже, а еще? Как мало людей, которые поняли бы это!

Раз летом, в горах, я очень подружилась с одним симпатичным и красивым молодым человеком. Он стеснялся говорить с другими, а мне открыл все свои мысли, планы, мечты и я стала очень близка к нему, а он был очень одинок, несмотря на внешний вид, представлявший скорее обратное. Раз мы с целой компанией барышень и молодых людей расположились на отдыхе у крошечного сапфирно-синего горного озера. Я лежала на дне опрокинутой лодки, греясь на солнце. Он сидел невдалеке. Его в шутку стали называть le Bébé de Lucy [307], находя, что я отношусь к нему по-матерински. И вот я увидела, что у него грустное-грустное лицо и спросила, что с моим Bébé. Он переменил выражение и полу-комичным тоном ответил: «Bébé est triste, Bébé va pleurer parce que sa petite maman ne l’embrasse jamais!» [308]За его шутливостью звучала томительная жажда ласки. Я притянула к себе его голову и поцеловала. И, Боже, сколько разнообразных впечатлений увидела я в глазах окружавших! Бывший с нами молодой английский clergyman [309]сказал «Ooh!» и согнал муху со своего носа. Толстый, белокурый Paul Heubi [310], развалившийся на траве, сделал масляные глаза и засмеялся, как бы говоря, – «Так вот она какая!» Затянутая в рюмочку Marthe N., прерывая объяснение, которое давала Paul’ю насчет удобства альпинистских панталон для дам, прищурила глаза и воскликнула, – «Tiens, tiens! Cela devient sérieux!» [311]Томная fräulein [312]Helene молча бросила камешек в воду. Простодушная и сантиментальная Lily несколько минут спустя спросила меня в ужасе: «Lucy!!! et que dirait l’autre ? S’il savait!!!» – На что я ей ответила смеясь: «L’autre le saura après demain, chérie, parce que je lui écris tout. Mais sois sûre que même en me voyant faire ce que tu trouves si terrible il ne répondrait que par un sourire d’approbation!» [313]На лице бедной девочки отразилось полнейшее недоумение, при виде которого ее сестра Jeanne улыбнулась с сознаньем своего превосходства, возразив: «Mais bien sûr, qu’est-ce que cela peut lui faire s’il a confiance en vous! Seulement, Lucy, avez-vous pensé au jeune homme, à Francis? De quelle façon peut-il interpréter votre manière d’être avec lui? Un cœur de 25 ans est si vite enflammé!» – «Soyez tranquille, ma chère Jeanne, Francis me connaît assez pour ne pas prendre en mal mes intentions. Et puis, voyons, quand donc aurez vous fini de me sermonner, je vous prie?» [314]